Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 4

Котов за нашей спиной от возмущения вздыбился:

— Отставить! Арестованным спиртное запрещено!

Смаглий обернулся к нему, печально покачал головой:

— Эх, майор! Не бывать тебе генералом… Мыслишь мелко, конвойно…

— Это почему?

— По кочану! И по кочерыжке! Если бы ты не залупался, не портил жизнь людям, так бы мы и летели над миром — с девочками, с семгой, пьем, жрем, пока жопа не треснет. Это же первый класс! Но ты привык к «вагонзаку» — езжай не пивши…

— Ты, что ли, запретишь? — зло вперился в него майор и встал с места.

— Я? Упаси Господь! — Смаглий прижал руки к сердцу и огорченно поведал: — Устав. Устав конвойной и караульной службы. Там конвою допрежь арестантов запрещено спиртное. «Ваша служба и опасна и вредна» — помнишь такую песню?

— Трудна… — поправил Котов. — Трудна наша служба. С такими обормотами…

— Это точно! Представь морду надзирающего прокурора, когда он узнает, что меня — особо опасного! — вдрызг пьяный конвой вез. Я ведь мог захватить самолет и угнать на Занзибар…

— На Магадан! — вмешался я. — На Занзибар не выйдет, а на Магадан можешь попробовать. — И, вздохнув, сказал стюардессе: — К сожалению, здесь до противного непьющая компания. Обойдемся кока-колой и минералкой…

Стюардесса расставила на столиках стаканы, бутылки, еще раз с улыбкой взглянула на нашу непьющую компанию, пожелала приятного аппетита и покатила свою зазывно звякающую телегу обратно в буфет, за кулисы.

Котов перегнулся через спинку моего кресла, потрогал за плечо:

— Зла не хватает с этой наглой харей разговаривать…

— А ты плюнь. Не разговаривай. Поспи… Он от меня никуда не денется. Только наглазники не надевай…

Котов решил, что я опасаюсь, как бы он не проглядел чего важного.

— Да нет, ничего… Я лучше похожу, разомнусь немного…

— Валяй…

Включился экран бортового телевизора — там беззвучно плясала и пела рок-группа. Я воткнул в гнездо штекер наушников — и потек печально-матовый голос Вячеслава Бутусова, «Наутилус-Помпилиус». Господи, песня какая старая! Ее уже, наверное, все забыли.

Я достал из внутреннего кармана плоскую фляжку с деревенским бренди, которым благословил меня в дорогу Пит Флэнаган. Отвинтил неспешно пробку, налил в освободившиеся стаканы коньяк. Себе и Смаглию. Он с интересом смотрел на меня:

— Нарушаешь устав, командир?

— Я никогда не пью один. — Нюхнул пойло табачного цвета, пахнущее почему-то яблоками, и выпил.

— Замечательно! — восхитился Смаглий — Один мой знакомый говорит, что кто пьет один — чокается с дьяволом.

— Не ври, это не твой знакомый. Это Шекспир говорил…

— Да хрен с ним! Какая разница? Не влияет. Для тебя важно, что, если не пьешь в одиночку, значит, умрешь не от пьянки.

— Наверное, — кивнул я. — Не успею…

Смаглий выпил, сморщился, затем блаженно ухмыльнулся:

— Хорошо! Ох, хорошо! Коньяк — дрянь, а парень ты интересный.

— Чем?

— Халявный марочный коньяк не пьешь. Только на свои бабульки?

— Я на халяву не падаю.

— А если друзья ставят?

— Это не халява. Это, дурак, обмен любовью… Моя подружка так говорит.

— Н-да? — удивляется Смаглий. — Наверное, впрочем… Слушай, я тебе с утра хотел сказать, да все эта хива конвойная под ногами мельтешит…

— У нас с тобой от них отдельных секретов нет, — спокойно заметил я.

— Ну, это как сказать… Если бы ты так не надрывался, отлавливая меня, я бы тебя сам сыскал.

— Оказывается! — Я искренне засмеялся. — Это зачем еще?

«…Услышу ли песню, которую запомню навсегда…» — пел Бутусов.

— Зачем! Зачем! Я ведь только сегодня понял, что ты — это ты! Что мне ТЕБЕ привет передать надо! Налей еще по стопарю, я с тобой ХОЧУ обменяться любовью.

— Интересное кино! — Я действительно удивился, но коньяк налил, закрутил пробку фляжки и убрал ее в карман. — «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало.»

Смаглий одним глотком дернул коньяк, вытер рот рукавом своего великолепного пиджака, отхлебнул минералки. Потом ровно сказал:

— Тебе привет от Кости Бойко…

Я допил свой деревенский коньяк, посидел неподвижно. Наверное, мое лицо было непроницаемо слепо, как у спящих попутчиков в черных наглазниках.

И Бутусов в рябой голубоватой линзе телевизора пел, закрыв глаза — от страха? от боли?

Я медленно спросил:

— Вместе сидели?

— И сидели, — радостно подтвердил Смаглий, — и пили, и гуляли — жили, одним словом…

— Значит, ты — в Париже, а Кот — на зоне?

Смаглий грустно усмехнулся:

— Скорее наоборот. Я, считай, на зоне, а Кот — откинулся. На воле он.

— Откуда знаешь?

— Знаю, и все. — Смаглий взял с моего столика яркий журнал, показал портрет на обложке. "Александр Серебровский: «Олигархи нужны России!».

Молодой интеллигентный человек в добролюбовских очках насмешливо-осторожно улыбался мне.

— Это ведь тоже твой дружбан? — уверенно сказал Смаглий. — Если ты Кота не прикроешь, этот милый паренек уроет его по самую маковку. И на тебе грех будет…

— Ты меня снова пугаешь?

— Нет. Правду говорю.

— А как я его прикрою? Меня через пару дней назад отправят… — И поймал себя на стыдной беспомощности в голосе.

— Не знаю. Ты подумай, — сказал Смаглий, и тон его был не шутовской-развеселый, а скребуще-жесткий, как напильник, и звенели в нем сила и властность, и сам он в этот миг был меньше всего похож на разнаряженного валета. — С коллегами не разговаривай — они на корню все куплены, в ломбард заложены, на рынке проданы А вон твой конвойный уже назад прет. Запомни телефон для связи, нет-нет, не записывай, запомни, он простой -717-77-77.

АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: ОЛИГАРХИЯ

— Сколько времени?

Все повернулись ко мне. Вдруг захотелось — как тысячу лет назад в детстве, которое, наверное, отменено за давностью, — пропеть им дворовую считалочку-дразнилку:

Не стоит. Вениамин Яковлевич Палей и Окунев обидятся. Не обидятся даже, а испугаются — решат, что я им грожу. Пугаю.

А грозить мне им пока не за что. Вон как они — и Палей, и Окунев, и вся остальная команда — дружно сделали отмашку левой рукой, будто офицеры на строевом смотре: задрали обшлага дорогих пиджаков, вперились в увесисто лежащие на запястьях одинаковые золотые цилиндры «Картье-Паша». Это не случайное совпадение вкусов и не примета одновременно пришедшего нуворишеского достатка. Будем считать это знаком особой принадлежности — вроде шитых золотой канителью погон. Или боевого ордена. Хотя орденов по 26 тысяч баксов не бывает. В Нью-Йорке на Брайтоне орден Ленина стоит пять сотен — за золото и восемь граммов платины уважают. А все остальные советские регалии — по двадцатке. Господи, если бы мой отец мог себе представить, что ею героические цацки, которые он с гордостью надевал по праздникам на специальный — парадный, орденский — бостоновый синий костюм, будут стоить по двадцать долларов штука. Эх вы, бедная технологическая интеллигенция!

«Не надейтесь на князи, на сыне человеческие, — сказано в Псалтири. — И почести их, и гнев их — проходят».

— …Без одной минуты десять, — быстрее всех сказал Палей, лысоватый пожилой ловчила с быстро шарящими глазами, похожий на антисемитские карикатуры в фашистских газетах.