Армейская юность - Ваншенкин Константин Яковлевич. Страница 2

Казарма

Кончился срок пребывания в карантине, вновь прошли мы всякие комиссии – медицинские и мандатные, – потом баня, где в одном предбаннике сняли с себя все, что было на нас штатского (вернее, все, что осталось, ибо многое ухитрялись продать на базарчике за училищем), а в другом надели зеленые гимнастерки, синие диагоналевые брюки, шинели и шапки, обули великую роскошь по тому времени – яловичные сапоги. И вот мы уже курсанты.

И вот мы уже попали в рамки стального распорядка военного училища.

За окнами еще темно – играет труба. Первый сигнал – повестка, за пятнадцать минут до подъема. Это сигнал для младших командиров, чтобы они успели одеться и следить за подъемом. Потом – подъем! Труба – и крик дежурного: «Подымайсь!» И оба дневальные в голос: «Подъем!», и помкомвзвод, и командиры отделений. Через три минуты команда: «Выходи строиться!» Плохо тому, кто не успеет одеться, – сразу попадешь в «нерадивые» или в «доходяги», из внеочередных нарядов не вылезешь. А одеться в три минуты трудно. Спрыгнешь с нар, а кто-то уже все разбросал, ища свои сапоги или портянки.

Лишь когда научишься с первого взгляда узнавать свою гимнастерку, сапоги, шинель среди десятков точно таких же, когда сможешь по звуку шагов различать товарища – значит, ты настоящий солдат.

Выскакиваем на улицу в нательных рубашках. Снег, мороз. Двадцатиминутная пробежка – и обратно, заправлять постели. Быстрей!

Потом осмотр на форму «20»: проверяется нижнее белье, чуть что – в дезкамеру, «вошебойку». Благодаря этому строгому правилу удалось не допустить появления сыпняка, этого страшнейшего бича всех прошлых войн.

Замечательны военные сигналы. Комбат выстроил нас на плацу и приказал трубачу играть сигналы – по нескольку раз каждый. Подъем: «Вставайте, вставайте, вставай, вставай, вставай! Вставай!» Деловой – приступить к занятиям, к работе. Веселый – на обед: «Бери ложку, бери бак!…» Похожий на него (часто путали вначале) стремительный сигнал тревоги: «Где портянка? Где сапог?…» Многие другие сигналы, например командирский сбор: «Командиры рот, командиры рот, к командиру батальона!…» И наконец ласкающий слух, умиротворяющий: «Отбой! Спать, спать!…»

Трубач в каждой части – человек уважаемый.

После завтрака – занятия: строевая подготовка, матчасть, уставы, политзанятия, тактика и так далее. Надо торопиться – стране нужны командиры. И песня была:

Старая курсантская песня.

Двухгодичная программа проходилась за восемь месяцев. Надо было торопиться.

У нас было очень много дел и обязанностей. Нужно постирать и подшить свежий подворотничок (у некоторых были целлулоидные, но они натирали шею), несколько раз в день чистить сапоги, следить за каждым крючком и пуговицей – не дай бог, оборвутся, – держать в порядке лопатку и противогаз, на котором пришита фанерная бирка с твоей фамилией и номером взвода, готовиться к занятиям, чистить оружие. На это уходило и так называемое «личное время» (один час), предусмотренное распорядком. Хорошо еще, что нам тогда не нужно было бриться.

У нас был помкомвзвод Синягин – высокий, сутуловатый, с усами. От него я услышал впервые известную тогда в армии фразу: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!» Впрочем, хотели, пожалуй, все.

Главным его коньком была чистка оружия. Вообще в училище это было великим священнодействием. Долго, до зеркального блеска, чистишь винтовку, выковыриваешь грязь из каждого шурупчика, потом показываешь командиру отделения и помкомвзводу. Те разрешают смазывать. После смазки снова показываешь, и лишь тогда можно ставить винтовку в пирамиду, открыв затвор и свернув курок.

Синягина мучила бессонница. И каждую ночь он вызывал в ружпарк нескольких курсантов. Разбуженные дневальным, они надевали поверх белья ремень с подсумком, в котором хранились обойма холостых патронов, масленка, протирка, ершик, кусочек ветоши, и плелись в ружпарк. Помкомвзвод говорил им, что их оружие недостаточно чисто, пусть сами найдут где. Они обычно грязи не находили, но снова чистили винтовки, и Синягин отпускал их досыпать.

Зима был метельная, и часто нас поднимали ночью расчищать дорогу от заносов. Почему-то было очень мало деревянных и фанерных лопат, и мы работали малыми саперными, что было страшно неудобно: бросишь лопатку, и снег опять летит тебе в лицо.

Возвращались бодро, с песней. Тогда мы еще не привыкли петь в строю под левую ногу, и нет-нет, а вырвется чей-то голосишко под правую, вызывая общий смех.

Однажды, морозным поздним вечером, пели «Священную войну». И так ладно и грозно звучал припев, что я почувствовал холодок в спине и слезы в глазах.

Ко многим из нас приезжали матери, привозили что-нибудь поесть. Совестно было брать эти выкроенные из суровых военных пайков крохи, но брали: есть страшно хотелось. А ведь кормили нас очень неплохо по тому времени – по курсантской девятой норме. Но наши растущие организмы, получавшие огромные физические нагрузки, требовали больше. Лишь года через два нам стало хватать нормы.

Мы подружились с Сережей Юматовым. Однажды ко мне приехал отец, а к нему – брат, капитан. В дороге они познакомились, разговорились и подошли к училищу вместе. Был выходной день, и нас отпустили повидаться. Так мы и подружились с Юматовым, как часто дружат в детстве, когда знакомы родители.

Иногда мы ходили с ним на базар – купить махорки или выпить по кружке молока. Много тогда было базаров и базарчиков. И купить там можно было все, что угодно: хлеб, одежду, довоенные папиросы, шоколад, сульфидин, карточки и талоны. Было бы на что покупать!

Прошлое, довоенное, было мерилом прекрасного. О будущем почти не говорили: мы слишком смутно себе представляли, кем мы станем, где будем жить и работать. Мы чувствовали – это придет потом. Лишь один раз Юматов сказал мне: «Вернулся бы домой – всё бы задачки по тригонометрии перерешал!…» Хороший был парень Сережа Юматов.

Отец привез мне полевую сумку. Это была роскошная сумка, темно-красной, почти черной кожи. Тонкий ремешок крепился к ней на изящных карабинчиках. Я принес сумку в казарму, и все ее восхищенно рассматривали – уж больно была хороша. Подошел Синягин, оживился.

– Ты что же, носить ее хочешь? Тебе ж не положено! Дай я поношу, а получишь звание – верну. А то все равно ротный или старшина отберут. Тогда уж не увидишь!…

Не хотелось отдавать, но доводы были веские, отдал «на время».

Он набил ее уставами и важно надел через плечо.

После завтрака – политинформация. Положение на фронтах. Была большая карта, где красными флажками отмечалась линия фронта. Началось наступление наших войск. После взятия Харькова Замышляев сказал:

– Эдак и повоевать не придется!

Лейтенант, командир взвода, ответил спокойно:

– Не волнуйтесь, успеете.

Положение было еще серьезное, бои кровопролитные. Вскоре наши войска вторично оставили Харьков.

Командира взвода мы любили. Вообще все офицеры жили, как в мирное время, отдельно, на квартирах, Командира роты мы видели раза два в день, комбата почти не видели. Это не то что в части, где офицеры живут, по сути, вместе с солдатами. Офицеры-преподаватели приходили только на свои часы. Лейтенанта мы видели чаще. Он вел строевую и огневую подготовку, а также матчасть. Он прекрасно знал оружие, мог с завязанными глазами разобрать и собрать замок «максима». А ведь это весьма сложный механизм, не то что винтовочный затвор – стебель, гребень, рукоятка.

Иногда на занятиях он отходил в сторону, садился на пенек и думал о чем-то, глядя вдаль большими карими глазами. Может быть, у него в жизни было горе или какая-нибудь особенная любовь, – не знаю.

Говорили, что он несколько раз подавал рапорт с просьбой отправить его на фронт, но командование училища не отпускало.