Возвышенное и земное - Вейс Дэвид. Страница 111

– Хорошо, – вырвалось у Наннерль. – Можете поступать как угодно, я же не собираюсь прощать Вольфганга. Вы стольким ради него пожертвовали, а он не пожелал даже прислушаться к вашему совету.

Но мысли Леопольда уже были далеко. Он сидел за бюро впервые в жизни не находя нужных слов – и раздумывал над своей горькой судьбой. Шахтнер оказался прав: он так «преуспел», что Вольфганг навсегда покинул родной город. Вечно метался неудовлетворенный, и вот теперь это отразилось на сыне. Но ведь сам-то он так и остался прикованным к Зальцбургу. И семью не сумел сберечь. В чем же тогда он преуспел? Может, наоборот, он потерпел полный крах?

– Анна Мария… – шептал Леопольд.

Наннерль обвила руками шею отца, стараясь утешить его, приласкать.

– Девочка моя, – бормотал Леопольд, – моя маленькая девочка!

Часть восьмая. КОНСТАНЦА

59

Прошло несколько недель, прежде чем Вольфганг по-настоящему ощутил свободу. Колоредо оставил его в покое, Папа прислал согласие, а Кобенцл пригласил в свое поместье, расположенное в одном из пригородов Вены, и раны, нанесенные архиепископом и Арко, начали понемногу заживать. Он сидел за фортепьяно и думал: «Я сберег свое достоинство. Никто больше не посмеет мне приказывать, что сочинять, и когда. Это уже немалая победа».

Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.

– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала

– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.

– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.

– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.

– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?

– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.

Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.

– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?

– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.

Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.

Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.

Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.

Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.

– Это ведь там катается знать, правда?

– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.

– А почему же, Вольфганг?

– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.

Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.

– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.

– Вам это помогает писать музыку?

– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.

– А тогда вы тоже любили путешествовать?

– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.

Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.

– Ну разве можно не любить Вену?

– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.

– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.

– Люди осадят.

– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.

– Кто это? – отрывисто спросила она.

– Графиня Тун. Мой близкий друг.

– Какая старая!

– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.

Она вдруг спросила:

– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?

– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?

– То было ни прошлой неделе.

– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.

– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.

– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.

Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.

– Я вернусь и конце июля.

– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.

– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.

– Браслет? Кружева? Ленты?

Oн уклонился от ответа.

– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.

– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.

– Она смотрела на меня как на игрушку.

– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:

– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.

Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:

– Не надо. О нас могут плохо подумать.

Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:

– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.

Он залился краской и с жаром ответил:

– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.

– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.