Разбиватель сердец (сборник рассказов) - Веллер Михаил Иосифович. Страница 17

Замешкавшийся Валерьянка сунул ему тетрадь, поспешая за всеми.

– Голубчик, – укоризненно окликну Петр Мефодиевич, – ты собрался меня обмануть? – И показал раскрытую тетрадь: чистая…

– Я… я писал, – тупо промямлил Валерьянка, не понимая.

– Писал – или только хотел? М?

Наважденье. Сочинение покоилось в портфеле между физикой и литературой: непостижимым образом (от усталости?) он опять перепутал: сдал новую, уготованную для следующих сочинений.

– Извините, – буркнул он, – я нечаянно.

Петр Мефодиевич накрыл тетради своей книжкой и встал со стула.

Тут Валерьянка, себя не понимая (во власти мандража – не то от голода, не то от безумно кольнувшей жаслости к своему чудесному миру, своей прекрасной истории и замечательной вселенной), сробел и отчаялся:

– Можно, я исправлю?

– Уже нельзя, – соболезнующе сказал Петр Мефодиевич. – Времени было достаточно. Как есть – так и должно быть, – добавил он, – это ведь свободная тема.

– Какая же свободная, закричал Валерьянка, – оно само все вышло – и неправильно! а я хочу иначе!

– Само – значит, правильно, – возразил Петр Мефодиевич. – От вас требовалось не придумать, а ответить; ты и ответил.

– Хоть конец чуть-чуть подправить!

– Конец и вовсе никак нельзя.

– А еще будем такое писать? – с надеждой спросил Валерьянка.

– Одного раза вполне достаточно, – обернулся из двверей Петр Мефодиевич. – Дважды не годится. В других классах – возможно… Ну – иди и не греши.

В раздевалке вопила куча мала. Валерьянку съездили портфелем, и ликование выкатилось во двор, блестящий лужами и набухший почками. Гордей загнал гол малышне, Смолякова кинула бутерброд воробьям, Мороз перебежал перед троллейбусом и пошел с Лалаевой.

Книжный закрывался на перерыв, но Валерьянка успел приобрести за пятьдесят семь копеек, сэкономленных на завтраках, гашеную спортивную серию кубинских марок.

– Ботинки мокрые, пальто нараспашку, – приветствовала Зинка. – Не смей шарить в холодильнике, я грею обед!

Холодильник был набит по случаю близящегося Мая, Валерьянка сцапал холодную котлету и быстро сунул палец в банку с медом, стоящую между шоколадным торотом и ананасом.

Испытатели счастья

– Шайка идиотов, – кратко охарактеризовал он нас. – Почему, почему я должен долдонить вам прописные истины?

Я смешался, казнясь вопросом.

Нет занятия более скучного, чем программировать счастье. Разве только вы сверлите дырки в макаронах. Лаборатория закисала; что правда, то правда.

Но начальничек новый нам пришелся вроде одеколона в жаркое: может, и неплохо, но по отдельности.

Немало пробитых табель-часами дней улетело в мусорную корзину с того утра, когда Павлик-шеф торжественно оповестил от дверей:

– Жаловались, что скучно. Н-ну, молодые таланты! угадайте, что будем программировать!..

С ленцой погадали:

– Психосовместимость акванавтов…

– Параметры влажности для острова Врангеля…

– Музыкаьное образование соловья. – Это Митька Ельников, наш практикант-дипломник, юморок оттачивает. Самоутверждается.

– Любовь невероломную. – А это наша Люся ресницами опахнулась.

А Олаф отмежевался:

– Я не молотой талант… – Олафу год до пенсии, и он неукоснительно страхуется даже от собственного отражения.

Павлик-шеф погордился выдержкой и открыл:

– Счастье. – Негромко так, веско. И паузу дал. Прониклись чтоб. Осознали.

Вот так в жизни все и случается. Обычная неуютность начала рабочего дня, серенький октябрь, мокрые плащи на вешалке, – и входит в лабораторию "свой в стельку" Павлик-шеф, шмыгает носом: будьте любезны. Счастье программировать будем. Ясно? А что? Все сами делаем, и все не привыкнем, что есть только один способ делать дело: берем – и делаем.

Павлик же шеф принял капитанскую стойку и повелел:

– Пр-риступаем!..

Ну, приступили: загудели и повалили в курилку – переваривать новость. Для начальства это называется: начяали осваивать тему.

Эка невидаль: счастье… Тьфу. Деньги институту девать некуда. Это вам не дискретность индивидуального времени при выходе из анабиоза на границе двух гравитационных полей.

Обхихикали средь кафеля и журчания струй ту пикантную деталь, что фамилия Павлика-шефа – Бессчастный.

Потом прикинули на зуб покусать: похмыкали, побубнили…

Вдруг уже и сигареты кончились, забегали стрелять у соседей; на пальцах прикидывать стали, к чему что. Соседи же зажужжали, насмешливо и завистливо. Нас заело. Мы от небрежной скромности выше ростом выправились.

Стихло быстро: работа есть работа. Мало ли кто чем занимается. Вдосталь надержавшись за припухшие от перспектив головы, всласть обсосав очередное задание, кто с родными, а кто с более или менее близкими, – и вправду приступили.

– Два года сулили… я обьещал – за год, – известил Павлик-шеф.

Втолковали ему, что мы не маменькины бездельники, время боится пиравмид и технического прогресса, дел-то на полгода плюс месяц на оформление, ибо к тридцати надо иметь утвержденные докторские.

Ельникова мы законопатили в библиотеку: не путайся под ногами.

Люся распахнула ресницы, посветила зеленым светом, – и все счастье в любви и блоиз оной препоручили ее компетенции.

А сами, навесив табличку "Не входить! Испытания!", сдвинули столы, вытряхнули старую вербу из кувшина, работавшего пепельницей, и (голова к голове) принялись расчленять проблему на составные части и части эти делить сообразно симпатиям.

И было нам тогда на круг, братцы, двадцать четыре года, знаменитая вторая лаборатория, блестящий выводок вундеркиндов, отлетевший цвет университета. Одному Олафу стукнуло пятьдесят девять, и он исполнял роль реликта, уравновешивая средний возраст коллектива до такого, чтоб у комиссий глаза не выпучивались.

Прошел час, и другой, – никто ничего себе брать не хочет.

– Товарищи гении, – обиделся шеф, – я эту тему зубами выгрыз!

– А, удружил… – резко дернул шкиперской бородкой Лева Маркин. Через полгода сдадим и забудем – и втягивайся в новое… Пусть бы старики из седьмой до пенсиии на ней паразитировали.

– У стариков нервная система уже выплавлена… такой покой прокатают – плюй себе на солнышко да носы внукам промакивай.

– Ошипаетесь! – скрипнул Олаф. – Старики-то на излете учтут то, о чем вы и не подумаете по молодости…

Мы были храбры тогда: размашисто и прямо брались за главное, не тратя время и силы по мелочам. И поэтому, вернувшись из столовой (среда – хороший день: давали салат из огурцов и блинчики с вареньем), мы разыграли вычлененные задачи на спичках и постановили идти методом сложения плюсоваых величин.

Митьку прогнали за мороженым, мы с Левой забаррикадировались справочниками, Игорь ссутулился над панелью и защелкал по клавиатуре своими граблями баскетболиста, а Олафу Павлик-шеф всучил контрольные таблицы ("ваш удел, старая гвардия… не то наши молокососы такого наплюсуют…"). Сам же Павлик-шеф умостился на подоконнике и замурлыкал "Мурку"; это он называл "посоображать".

– Поехали!

Вот так мы поехали. Мы заложили нулевой цикл, и в основание его пустили здоровье ("мэнс сана ин корпоре сано", – одобрительно комментировал из-порд вороха книг испекающийся до кондиции эрудита М. Ельников), и на него наслоили удовлетворение потребностей первого порядка. Затем выстроили куст духовных потребностей, и свели на них сеть удовлетворения. Промотали спираль разнообразия. Ввели эмиссионную защиту. Прокачали ряды поправок и погрешностей.

Люся все эти дни читала "Иностранку", полировала ногти и изучала в окно вид на мокрые ленинградские крыши.

– У тебя с любовью все там более или менее? – не выдержал Павлик-шеф.

Из индивидуального закутка за шкафом нам открылись два раскосых зеленых мерцания, и печально и насмешливо прозвенело:

– С любовью, мальтчики, все чуть-чуть сложнее, чем с рациональным питанием и театральными премьерами…