Забытая погремушка - Веллер Михаил Иосифович. Страница 14

Так вот – меня там тоже растлили. Но мне не пришло в голову, что за это женщину можно судить и посадить в тюрьму. Так нам придется и Анну Каренину посадить за растление Вронского! А Манон Леско сидела бы до сих пор в одной камере с Молль Флэндерс. (Я хочу сказать, что знаком с мировой литературой в достаточном объеме, чтобы созреть для первой публикации.)

Один солдат, который у вас в детском саду еще ремонтировал песочницу и учил нас курить, говорил, делясь сексуальным опытом, что если даже у небольшого мальчика бывает эрекция, надо вступать в половую связь с девушкой и не спрашивать при этом, как ее фамилия. (Запрещение спрашивать фамилию было нам непонятно. Казалось бы, желание познакомиться с тем, с кем вступаешь в половую связь, естественно. Правда, солдат выглядел суровым.)

Можно ли сажать девушку за растление солдата? А ведь солдат – это вчерашний пионер. Так что если два волосатых бугая в пионерских галстуках вступили в половую связь с пионервожатой, пусть даже толстой и с бюстом номер семь, то сажать, скорее, надо их. А если все трое сами хотели, то и сажать некого. Воздух в камере чище будет. А ей, между прочим, двадцать пять лет, кровь с молоком, и живет без мужика. А пионеры весь день рыщут с дымящимися наперевес (извините, это они так цинично шутили, я привожу эту шутку для воссоздания атмосферы нашего пионерского лагеря. Еще там дразнились, дрались, подставляли ножку, заставляли мыть пол не в свою очередь, не пускали купаться и крали печенье со столов).

Голубой рассвет стучался в окна одноэтажных дощатых корпусов, уютно расположившихся между вековых сосен. Свежий ветерок доносил аромат смолистой хвои. Начищенный медный горн трубил подъем! Мы весело вскакивали, а мой сосед мочился ночью в постель.

Потом бежали в далеко построенный туалет, и сосед тоже за компанию бежал, хотя мог уже только смотреть на струю товарища; чистили зубы, повязывали галстуки, строились на утреннюю линейку и оценивали, насколько помятый вид у вожатых. Дети все понимают.

Потом назначали дежурных поддерживать порядок и мыть пол в казарме, в смысле в бараке, в смысле в корпусе, в спальне, где и спали мальчики всего отряда, а это человек двадцать пять, а девочки спали за тонкой дощатой перегородкой, где было много щелей еще от прошлой смены. Девочки это знали, но делали вид, что не знают.

В пионерском лагере, наводя чистоту в казарме, я и был лишен чистоты собственной. Мне не повезло, и чистота физическая, телесная совпала с чистотой моральной и даже, я бы рискнул сказать, духовной. Меня вдела наша пионервожатая. Да еще как цинично и беспощадно!

Как сейчас помню, мне было одиннадцать лет. А ей явно больше двадцати, для нас она была зрелая взрослая женщина, причем крупно оформленная. У нее были нормально широкие бедра, нормально объемистые круглые ягодицы и выдающийся вперед бюст. Этот бюст прыгал как сумасшедший, когда утром она бежала вместе с нами на утренней пробежке перед зарядкой, надев обтягивающую футболку. А если зарядка была не общая, с физруком, а по отрядам отдельно, с вожатыми, так при наклонах и махах в стороны там моталось и перекатывалось такое, что просто дыхание спирало! А она ну явно же секла наши взгляды и только украдкой лыбилась. А еще, сука, в глаза вдруг взглянет – и просто не знаешь, куда деваться. Теперь я уже могу сформулировать: зрелая женщина наслаждалась смущением мальчиков от своих прелестей. А мальчикам каково было?! А тут еще соседняя девочка взглянет как бы случайно тебе ниже пояса и протянет издевательски: «Ой-й, как не стыдно…»

Я понимаю, что вообще пионерская организация совсем не такая, что в других лагерях иначе, что просто это нашему отряду не повезло, всякое бывает, это нетипичный случай: конечно. Но вы сначала узнайте толком, как именно мне не повезло!

Итак, дежурю. Подмел веником пол, собрал мусор на совок, выкинул с крыльца в траву. Взял таз, принес от насоса воды. А тряпки нет. Напарник, он здоровее меня и поэтому командует, приказал: «Сходи к девкам, попроси тряпку».

Я так устроен, что если меня посылают, я иду. Меня всегда учили слушаться. А у девок крыльцо – с другой стороны барака, на их половину. Поднялся, постучал, оттуда крикнули:

– Да!

Я вошел, пару шагов сделал и спросил:

– У вас тряпка есть пол мыть?

Последние пару слов я произносил уже по инерции. Я осознавал, что я видел. А видел я прямо перед собой две голые большие круглые женские груди. Я их впервые в жизни видел. Увидел, наконец. Но совсем не в таком контексте, как грезил в страстных мечтах подростка, отличающегося нормальной подростковой гиперсексуальностью.

Вожатая, скрестив ноги по-турецки, сидела на кровати одной из девочек – спиной к перегородке, лицом к двери, то-есть ко мне. Она была в одних трусах. Или еще в чем-то. Это уже неважно, этого не было видно. А было только видно, что она до пояса голая (сверху).

В руках у нее был ее лифчик, иголка и нитка. Она его зашивала. Не выдержал, значит, нагрузок. Платили вожатым мало, время было такое, откуда у бедной женщины второй лифчик?…

В ответ на мой вопрос она подняла глаза и груди. То есть глаза она подняла, чтобы посмотреть, кто это вошел и спрашивает, а груди поднялись сами оттого, что она перестала склоняться над своим бывалым лифчиком и распрямилась.

У меня произошел стоп-кадр. Прекратились дыхание, пульс и время. Видимо, я открыл рот и выпучил глаза, и так застыл.

У нее была смугловатая кожа, округлые плечи и вообще тяжеловатое тело созревшей женщины, не девчонки, каштановые волосы на голове, карие глаза, пунцовые губы и белые зубы. И она раскрыла свои пунцовые губы и белые зубы, округлила свои карие глаза озорно, весело и нахально – и стала звонко, заливисто и неудержимо хохотать.

А я окаменел в столбняке, как жена Лота (или его племянник). Груди были незагорелые, но тоже смугловатые, с большими светло-оричневыми сосками, и эти соски стояли, как твердые изюмины. И чуть отвисали под собственной округлой тяжестью. А она хохотала!

А я чуть не упал. Я стремительно повернулся и выскочил в дверь. И как-то оказался на нашей половине.

– Ты чо? – спросил напарник, глядя.

– Ничо, – сказал я в сторону.

А за перегородкой вожатка только сейчас перестала хохотать. Заметьте – она было не одна, там еще двое девочек тоже уборку делали, и одна больная сидела.

– А тряпка где? – спросил он.

– Сам возьми, – грубо ответил я.

Он оценил решительную грубость моего тона и без споров пошел сам. А я стал вслушиваться.

Сцена повторилась до точности. Стук в дверь, вопрос: «У вас тряпка есть пол мыть?», секунда абсолютной тишины, удар заливистого хохота и выскакивающий топот.

Он все бежал обратно, а она все хохотала.

Теперь внимательно смотрел я. А красный и не глядя на меня вбежал он. Но я уже ничего не спросил. А он схватил веник и стал по второму разу неловко, но энергично мести чистый пол.

(Кстати о поле. Вот вам и подсознание по Фрейду, диктующее в литературном процессе выбор слов.)

Мы друг другу ничего не сказали, и никому ничего не сказали. И все трое делали вид, что ничего не было. Тем более что в столовой после обеда ко мне придрался Дудик из четвертого отряда, и я вдруг неожиданно для себя вызвал его на драку, все даже удивились, он сам удивился, он был на год старше и здоровее, а я был зол. Он хотел меня отбуцкать и разбил нос, но я пробил его под дых, а в школе мы учились бить по почкам, и драка окончилась вничью. Жить в лагере мне стало легче, социальный статус повысился, и сиськи отошли на второй план. Умение бить морду ценилось выше, чем даже хоть и вообще половая связь, которых у нас все равно не было.

Не тут-то было! Вечером после кино я шел в строю замыкающим, а вожатая пропустила всех мимо себя и пошла рядом, спросив, как мне понравился фильм. Потрепала по плечу, а потом как бы шутливо взяла под руку. И так взяла, что прижала мою руку к своему боку. И не просто к боку, а задрала, она-то ростом была выше, и так что прижала мою правую руку сбоку к своей левой груди. И вот я, как хармсов-ская кошка под воздушным шариком, наполовину иду по дорожке в темноте, а наполовину лечу в воздухе, ощущая тепло, округлость и плотность ее груди. А она еще спрашивает заботливым воспитательским голосом: