Клуб ангелов - Вериссимо Луис Фернандо. Страница 21

— Я тебе не досаждаю?

— Нет, нет.

— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.

— Нет, нет.

— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.

— Ясно.

Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.

— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.

— Они знакомы между собой?

— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…

Я услышал: «мои wong-tong [14]

boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.

В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.

На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:

— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.

Но я ошибся. Он меня поправил:

— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.

Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.

— Когда, — сказал он, — пройдет боль.

Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.

После похорон мы пошли ко мне. Собрались в кабинете. «Клуб поджарки» в своем полном текущем составе — пять членов. На похоронах Ливия все время повторяла:

— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!

Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.

— И что? Отменяем ужин? — спросил я.

— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.

— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.

— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.

Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.

— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?

— Нет, но…

— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.

— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!

И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:

— Не знаю, как вам, а мне все равно.

Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.

— Нет, — соврал я.

Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.

— Прекратите это сумасшествие, Зи!

— Конечно.

— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!

— Конечно, конечно.

Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.

— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.

— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?

— Я нет. А ты?

Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.

— Самуэл, скажи мне…

— Что?

— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?

— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.

— Откуда у тебя твоя?

— Подарили.

— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?

— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.

— Откуда он знал?

— Кто-нибудь рассказал.

— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?

— И у него получилось.

— Почему он нас травит?

— Ты неправильно ставишь вопрос.

— Какой вопрос правильный?

— Почему мы позволяем нас травить?

Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:

— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.

Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.

Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.