Вторжение в Империю - Вестерфельд Скотт. Страница 51

Нара нахмурилась. Она никогда не думала об оккупации Дханту как о гуманитарной операции. Но конечно, оккупационные войска всегда приносили с собой какой-то общественный порядок. И большинство оккупационных режимов были богаче, нежели их жертвы. После завоевания обычно начинался подкуп.

– После введения имперских санкций начались пытки. И ведь что интересно: наших мучителей не интересовала боль, как таковая. По крайней мере тогда, когда нас в первый раз пристегнули к стульям.

«Стулья, – подумала Нара. – Такое банальное, обыденное слово». Ей вдруг стало зябко, и она повернулась к камину, чтобы впитать больше тепла от разгоревшегося пламени.

– Эти стулья были из разряда экспериментального медицинского оборудования и обеспечивали полное подавление боли, – продолжал Лаурент. – Когда у меня отняли левую руку, я совершенно ничего не почувствовал.

Нара зажмурилась. Она начала осознавать сказанное. Даже без всякой эмпатии она услышала бы в голосе Лаурента нотки нащупывания, пробную каденцию неотрепетированного повествования. Он никому никогда об этом не рассказывал. Возможно, существовал какой-то краткий отчет, бесстрастное изложение событий в военном рапорте. Но живому человеку о том, что случилось на Дханту, Лаурент рассказывал впервые.

Неудивительно, что его психические шрамы казались такими свежими.

– Сначала отрезали всего двадцать сантиметров, – сказал он. – Нервы в протезе блестели, как золотые нити. Я даже видел, как сокращаются мышцы, когда шевелил пальцами. Искусственные кровеносные сосуды были прозрачные, и я видел, как в них пульсирует кровь.

– Лаурент, – тихо проговорила Нара. Она не то чтобы умоляла его прекратить рассказ. Просто нужно было что-то сказать. Она не могла бросить его голос в одиночестве посреди величественного полярного безмолвия.

– А потом отрезали еще. Сорок сантиметров. Тогда стало больно сжимать пальцы, их словно сводило судорогой. Но ничто невозможно было сравнить с… отвращением. Видеть, что твоя рука реагирует на движения так естественно, как будто она по-прежнему на месте. Я дал себе клятву, что не буду шевелить ею, что выброшу ее из мыслей – стану думать о ней, как о мертвой. Но я чувствовал ее. Только сильная боль была подавлена. Это необычное ощущение. Не то, что покалывание.

Он пристально уставился на пламя.

– Дханты всегда слыли великими целителями, – сказал он с горькой насмешкой.

Что-то вдруг глухо треснуло в камине – какой-то водяной или воздушный пузырик взорвался. Брызнули в разные стороны искорки, но экран, заслонявший камин, не дал им долететь до Нары и Лаурента. Яркие огненные точки выстроились в линию на каменном полу, очертив границу невидимого барьера.

– Естественно, мы были совершенно обездвижены. Я мог шевелить только пальцами рук и ног. Представь себе, каково это, взять и не шевелить несколько дней единственными свободными мышцами. Руку начало покалывать, потом покалывание сменилось пульсирующей болью, я все сильнее осознавал эти ощущения. В конце концов это стало невыносимо. Я был вынужден сгибать пальцы и смотреть, как они реагируют на «дистанционное управление».

Нара чувствовала, что ее эмпатические ощущения приближаются к своему пику. Лекарство не действовало на нее, и она отвечала на весь ужас, исходящий от Лаурента, тянулась к нему, вместо того чтобы отшатнуться. Так давно она не открывала свой дар перед другим человеком полностью, и вот теперь эмпатия просыпалась, потягивалась, как вставшая с коврика кошка. Мало того, что Нара делила с Лаурентом его эмоции, так очень скоро она стала видеть воочию все, о чем он говорил, потому что разыгравшаяся эмпатия полностью оккупировала узлы вторичного зрения в зрительном нерве. Спирали отторжения пронизывали тело этого человека, они, словно змеи, свернулись кольцами в его искусственных конечностях. Его затянутая в перчатку рука сжалась в кулак – он словно бы пытался схватить фантазмы той старой боли. Может быть, смотреть на Зая не стоило – на взгляд Нары, это было слишком личное. Она потянулась к своему запястью, инстинктивно ища лечебный браслет. Но его не было. Она оставила его на столике у входной двери.

Она закрыла глаза, радуясь тому, что легкого спасения не оказалось под рукой. Кто-то должен был разделить с этим человеком все, что ему пришлось выстрадать.

– Нас резали ломтями. Мою левую руку раскромсали на три куска – надрезали у запястья, у локтя и у плеча и соединили пульсирующими трубочками. Потом принялись за ноги. Отрезали, соединили между собой и уложили в метре от меня. Меня накачивали стимуляторами, и весь день сердце у меня билось как бешеное, пытаясь справиться с увеличенной длиной системы кровообращения. Я почти не спал. Я был старшим по званию среди пленных, и потому со мной все пытки производили в последнюю очередь. Они имели возможность учиться на собственных ошибках и тем самым страховали себя от возможных неудач со мной. Я видел вокруг себя других пленников, над которыми дханты издевались, как хотели: одних они превращали в замкнутый круг кровообращения, и кровь перетекала из кончиков пальцев правой руки в кончики пальцев левой; других расчленяли так, что части разрезанных желудков снабжали питанием каждую из ампутированных конечностей по отдельности; у третьих тела были искромсаны на мелкие части, и все эти комья плоти медленно умирали. По мере того как они уродовали нас, они переставали с нами разговаривать, да и друг с другом тоже – видно, им прискучила собственная мясницкая жестокость.

Как только Лаурент произнес эти слова, наступил неизбежный момент. Эмпатия Нары сменилась подлинной телепатией. Ее сознание озарилось ярчайшими вспышками – так искры кремневого огнива осветили бы мрачную черную пещеру. Эти вспышки выхватили из мрака картинки воспоминаний Лаурента. Стоявшие по кругу высокие стулья, наклоненные, как противоперегрузочные кресла, предназначенные для странного подвида людей. Повсюду блестели трубки, соединения – одни тонюсенькие, как нервные волоконца, другие потолще – по ним текла кровь. А на стульях – тела…

Разум Нары отторг это зрелище. Тела выглядели ужасающе реальными и невероятными одновременно. Живыми, но не целостными. Бестелесными, но дышащими. Нара видела, как шевелятся лицевые мышцы, и ей стало дурно – такое ощущение можно было испытать, если бы ты увидел, как вдруг зашевелилось лицо у манекена в музее восковых фигур. Оборудование сверкало деталями, трубки светились стерильностью, но в сочетании с изуродованными, расчлененными телами все это производило впечатление неведомых тварей, созданных каким-то не то пьяным, не то помешанным богом.

Нара была вынуждена напомнить себе о том, что это не твари, а люди. И сотворили с ними такое не безумные божества, а такие же люди. Звери от политики. Разумные существа.

Что бы Лаурент ни думал о смерти, ничто не выходило за рамки политики. У этой жуткой жестокости была причина, Нара потянулась к Лауренту, прикоснулась к его правой руке – той, что была из плоти и крови. Прикоснулась – и ощутила его сильнейшее отвращение к самому себе, к собственному телу, которое представлялось ему машиной – машиной, которую можно разобрать на части, разорвать, как жестокие дети разрывают насекомых.

Оставалось одно: держать его за руку – человека перед лицом нечеловеческих воспоминаний. И все же она должна была спросить.

– Аппаратчики ничего не объяснили нам, Лаурент, – сказала Нара.

Так и было: о причинах столь жестокого обращения повстанцев с пленными на Дханту никто не сказал ни слова.

Лаурент пожал плечами.

– Нам говорили, что есть какая-то тайна. Что-то такое, завладев чем, можно свергнуть Императора. Они утверждали, что слышали о чем-то подобном от живого посвященного, которого когда-то захватили в плен. Они пытались выведать у этого человека подробности, но он не выдержал пыток и умер. Они и у меня пытались узнать эту тайну. Совершенно бессмысленно. Они хватались за соломинки. У всех этих пыток не было никакой причины.

Нара сглотнула подступивший к горлу ком. Причина должна существовать! Будучи секуляристкой, она не верила в чистое зло.