Чужак - Вилар Симона. Страница 118

Чтобы разрядить обстановку, запел Боян. И под звуки его сильного голоса, под перезвон струн все стихли, слушая певца. Торир тоже заслушался. А пел Боян о добром молодце, который ехал на восход, да притомился, лег отдохнуть у ракитового куста на берегу озера. А пробудился от хлопанья крыльев, увидел, как слетелись на бережок три белые лебедушки. Прилетели, ударились оземь и превратились в дев красоты неописуемой. Одна красива, другая пригожа, а третья — и вовсе глаз не отвести. И пока они плескались, плавали, добрый молодец украл белое оперение у самой красивой из них. А как вышли девицы, двое вновь надели лебяжье оперение и упорхнули, а третья стала искать, плакать, взывать к тому, кто подшутил. Просила красавица отдать ее белые крылья, и тогда она станет тому сестрой, женой или полюбовницей сладкой. Вот и вышел молодец, отдал деве отобранное, заключил в свои объятия, и даже Лада сама накрыла их пологом, чтобы страсть их не ослепила солнышко.

Бояна слушали, раскрыв рты, вздыхали. Торир же вдруг поник. Вспомнилось, как некогда вышла к нему из зарослей такая вот краса, вся в белых цветах, и была у них страсть… Он даже заерзал на лавке. Боян еще не закончил петь, как варяг встал, пошел к выходу. Проходя мимо высокого стола князей, поклонился. Аскольд только кивнул головой в высокой шапке, Дир, мрачный, почти трезвый, хмуро глядел из-под обхватывавшего его чело обруча. Твердохлеба была белее обрамлявшего ее щеки покрывала, только глаза горели. Зато сидевшие за этим же столом бояре улыбались, поднимали чаши.

За воротами терема смеркалось. Теплый осенний день подходил к концу, и к вечеру резко похолодало. Клубился легкий туман, лишь тонкий молодой месяц плыл высоко в небе да откуда-то долетала звонкая девичья песня.

Торир поежился. Поверх вышитой белой рубахи на нем было корзно, сплошь в расписных узорах. Плотная ткань тепло грела спину, застежка на плече удерживала его, оставляя свободной правую руку. Этот византийского покроя плащ шили местные мастерицы, был он богат и наряден. Не стыдно и на пиру показаться, и к милой пойти. А сейчас Торир собирался именно к милой. Даже сердце забилось сладко, как подумал о ней — о своей Деве Лебединой.

Он зашел на конюшню. Вперед уходил длинный проход, оттуда, из душной тьмы, тянуло запахом лошадиного пота и сена. Сложенная из толстых бревен конюшня была просторна и достаточно высока, чтобы над ней мог разместиться и сеновал. Торир вспомнил недавние события и подумал: чего стоило окруженным в детинце людям уберечь ее от пожара. Не иначе как полившийся перед тем дождь помог. Но все равно здесь ощущался легкий запах гари — напоминание о прошедших пожарах и о мужестве тех, кто их тушил.

Варяг прошел туда, где стоял княжий подарок — давний друг, верный Малага. Конь заплясал на месте, почуяв прежнего хозяина. Действительно, подумалось Ториру, нельзя не заметить, что жеребец уж больно быстро признал его, а это подозрительно. Но теперь-то Олаф от него надолго отстанет, решил Торир, трепля коня по холке, приторачивая нарядное, обтянутое малиновым сукном седло с черными кисточками. Богатой была и сбруя — вся в посеребренных бляшках. Русы любят на хазарский манер богато украшать своих скакунов. Что есть в мире лучше добрых коней? И возможно, кроме подозрительного Олафа, желание Торира получить в награду на редкость красивого коня ни у кого не вызвало подозрений.

Но едва он выехал с Горы, подобные мысли исчезли, как последние отблески заката над низинами противоположного берега Днепра. Теперь Торир думал лишь о Карине, и мысль о встрече с ней приводила его в невольный трепет. Надо же, дожил — рабыни своей бывшей опасается. Но разве не таилось в нем всегда некое предчувствие опасности, которое вызывала строптивая красавица? А ведь чуть не сорвалась она в ночь набега, едва не выдала его. И впрямь, будь он поумнее, давно убил бы ее, как советовали перунники, — и не было бы повода для беспокойства. Как и не было бы той щемящей радости, которая нахлынула на него сейчас, при одной только мысли о том, что увидит ее.

Торир проехал к ее гостевому подворью. Опять перед ним была бревенчатая набережная Глубочицы, высокое навершие ворот с резными столбами по бокам. И верный страж Третьяк, опирающийся на копье. Третьяк узнал гостя, однако на вопрос варяга о хозяйке отчего-то закряхтел смущенно, стал тереть кулаком пегую бороду, отводил глаза.

— Ушла она, хоробр. И уж сам решай, станешь ли дожидаться или поедешь по дороге на Оболонь. Там найдешь Карину, не должна была еще далеко уйти.

Развернув Малагу, Торир поскакал по открытому лугу до самой гавани Притыки, миновал мост через Сетомль, далее поехал по земле Оболонской, где пахло хвоей и возносились кронами в поднебесье высокие сосны. За их стволами кое-где отсвечивали заводи Днепра, выступали в белесом свете месяца дома рыбаков на сваях, темнели изваяния придорожных божеств — покровителей дорог, их изображали в виде столбов, в резьбе которых угадывалась стать бородатых мужиков с котомками в руках, но на голове каждого — птица с распростертыми крыльями. Оболонская дорога переходила в большак, ведущий мимо Вышгорода на север. «Что же привело хозяйку богатого подворья в сырой вечер на этот путь?» — размышлял варяг.

Вскоре он узнал ответ.

У развилки дорог месяц высветил силуэты. Вороной конь, высокий воин и девушка рядом. Они стояли близко, очень близко. Оба стройные, ладные. Торир узнал Карину по светлой накидке, по стекающей из-под шапочки длинной косе. Узнал и воина, из-под шлема которого выбивались темные кудри до плеч. И сердце подпрыгнуло от догадки. Так вот с кем утешался Кудряш все это время!

Но, похоже, сейчас парень собрался в дорогу, видны были чересседельные сумы на коне. Как видны были и его обнимавшие девушку руки. Рядом крутился большой, светлой масти пес. Карина, отстраняясь от певца, стала гладить собаку по голове.

— Весть-то о себе подай, — расслышал Торир ее негромкий мелодичный голос.

— Это как получится.

Они прощались. Воин отряда Торира уезжал, не спросив дозволения, не поставив в известность своих. Хотя чего еще ждать от такого беспутного! Но то, что он и Карина… Не зря, выходит, поговаривали о них. Не зря стал недолюбливать Кудряша варяг, гневаться на его шутки, недомолвки, намеки.