Чужак - Вилар Симона. Страница 120

Слова давались нелегко. Не был варяг обучен красиво говорить. Однако когда начал, сперва сдержанно, потом все, более увлекаясь, как-то само собой вышло так, что рассказ сложился. И о счастливом его детстве на этой земле, и о том, как все пошло прахом по вине тех, кому поклялся отомстить. И словно вновь пережил все: и страшную, позорную кончину матери, и то, что узнал совсем недавно — о бесславной гибели отца. Поведал даже о том, на что его обрекли киевские братья, на какой путь, когда он падал до самых глубин, чтобы потом вновь возродиться для своей мести: про то, как рабом был, как унижаться пришлось, чтобы выжить, как искал того, кто поможет отомстить ставшим могущественными князьям Аскольду и Диру.

— Кровная месть всегда свята, девушка. Это закон вечности. И ты не можешь обвинять меня в том, что я следую ему.

— Не могу, — тихо ответила она, еще потрясенная тем, что пришлось узнать о нем. Теперь для нее все его обмолвки, все некогда рассказанные короткие истории слились в одну картину боли. И ненависти, позора и злобы. — Но, знаешь ли, Торир, у меня ведь тоже есть причина молить богов о каре для Дира. Не для Аскольда — тут мне все равно. А вот для Дира…

— Ты можешь сколько угодно молить небожителей. Ты слабая женщина и не способна поступать иначе. Я же поклялся.

В его голосе вновь прозвучали рычащие интонации, он даже взмахнул рукой, так что отлетела пола корзно. Голос же Карины звучал сухо, без эмоций:

— Не о том говоришь, Торша. Ты месть свою давно мог исполнить — ведь все время бок о бок с князьями ходишь. Ты же сам службу такую выбрал… Думаешь, я забыла, что кричал ты Диру в горящей Копыси? Но месть твоя разрослась, как черный омут, куда попадают не столько виновные, сколько невинные.

— Что с того? Знаешь, как говорят в Новгороде? Лес рубят — щепа разлетается.

— Кровавая та щепа, — вздохнула девушка. — Но ведаешь ли, что с такими, как ты, происходит? Я, сорвавшись, сказала тебе в ночь набега: быть тебе с Чернобогом. И болит от этого моя душа.

Он долго молчал. Думал, вот встречусь с ней, помирюсь — и станет легче. А вышло, что она сказала то, в чем он и сам боялся признаться. Нельзя человеку только ненавистью жить. Некогда в далекой земле, где верили в светлого Бога Христа, ему то же говаривал один священник но то был другой край, другая была вера. Здесь же иной мир, жестокий и живущий по своим законам. Но отчего-то даже тут наступал момент, когда не хотелось думать ни о жестокости, ни о мести. Да куда деться?

— Я поклялся, — вновь повторил Торир. — Мне не избавиться от своей клятвы.

А Карина вдруг подалась к нему, положила руку на плечо.

— Послушай меня, милый. Ведь боги все равно умнее и справедливее нас. Думаешь, они не покарают Аскольда с Диром, но иначе, чем это сможешь сделать ты? Ты будешь сколько угодно творить зло, но, пока не свершится воля небожителей, ничего не сможешь сделать, только погубишь душу, развеешь свой путь в Ирий, выложив кровью дорогу к Чернобогу лютому. И я боюсь за тебя.

Он криво усмехнулся.

— Тогда подскажи мне, разумница, как быть?

— Уезжай! — почти выдохнула Карина. — Уезжай, а я… Хочешь, я поеду с тобой? Все брошу и уеду.

Торир быстро обернулся и обнял ее. Не со страстью, как думал, а словно ища у нее поддержки. А она гладила его по светлым волосам, голубила, как маленького. И ему становилось легче. Слушал ее слова о том, что его уход не означает отказа от мести, что он все равно сможет вернуться, но вернуться не наворопником тайным, а с ратью, прийти воином, когда в честном бою он встретит своих врагов, сможет гордо глядеть им в лица, не стыдясь показать, зачем пришел. И тогда она будет гордиться им.

— Я люблю тебя, Карина, — вдруг произнес Торир.

Она замолчала. Казалось, вечность ждала этих слов от него, а сейчас едва не расплакалась. Нет, он сказал это не от отчаяния. Он сказал так потому, что она сейчас была единственным близким ему существом, которому он мог доверить свою слабость. Но он не должен быть слабым. И она стала его целовать уже иначе, возвращая ему силу, будя желание.

Торир даже не представлял себе, как соскучился по ней, как она была ему нужна все это время. И все его старания забыть о ней — уходя с головой в свои заботы, проводя время с другими женщинами, — все было лишь прикрытием, чтобы найти именно ее, довериться именно ей, утолить свой голод именно с ней…

Вечер был сырым и прохладным, но жар их тел словно отогнал холод. Шуршало, осыпаясь, сено, когда они целовались, льнули друг к другу, переворачивались, пока их руки искали застежки на ставшей вдруг такой тяжелой и непослушной одежде. И когда его огрубевшие от меча и конских поводьев руки коснулись ее нежной кожи, он едва не застонал, вспоминая, какая она… как это с ней…

Он целовал ее шею, ее губы, ее плечи, целовал страстно, словно хотел с жадностью выпить всю ее кровь Дыхание Карины стало прерывистым, таким сладостно прерывистым. А ее губы… Только она умела так отвечать на поцелуи, так полностью отдаваться уже в поцелуе. А когда он склонился к ее груди, она застонала, выгнулась. Ее ласки были требовательными, почти молящими. Ах, это такое неудобное корзно… Жесткое, когда ей хотелось мягкости его кожи. И он, оторвавшись от нее на миг, сорвал его с себя, рывком скинул через голову рубаху. Он стоял на коленях над ней, а она прильнула к нему, лаская губами и языком его живот, легкую поросль вокруг сосков на груди.

— Что ты делаешь со мной! — выдохнул он громким шепотом.

— Забираю тебя у тебя самого.

Она смеялась негромким русалочьим смехом, а он вдруг застонал, запустил пальцы ей в волосы и, целуя, вновь опрокинул на сено.

Прикосновения… дыхание… безумные полубредовые слова. Соединение… Их любовь была для обоих как второе рождение. В ней растворились все беды, сомнения и печали. Они двигались в едином ритме, задыхаясь и стеная, пока не растворились друг в друге. И только крупная дрожь сотрясала тела, когда с губ срывались крики, когда мир разлетелся в сиянии слепящих звезд.

Однако это было еще не все. Торир лежал на Карине, усталый и счастливый, но едва он чуть приподнялся, она удержала его.

— Не уходи. Будь со мной.