Чужак - Вилар Симона. Страница 140

— Вы же знаете, мне всегда жалко, когда ягняток на алтаре режут. Да и сами сказывали, что мне рубиться бы, а не мольбы возносить.

И у Карины отлегло от души. Так она выполняла свой последний долг перед памятью Акуна. Только грустно было, когда Буська с волхвом в лес уходил. Ведь любила-то она именно младшенького, о нем чаще вспоминала.

Третьяк стал торопить в путь, чтоб засветло добраться до реки. Ему, урожденному киевлянину, неуютно было в нескончаемых чащах радимичей, хотелось поскорее покинуть это вольное племя, не признававшее власти князей. Третьяку все было непривычно еще с момента, когда Карина стала расспрашивать местных, как тут обстоят дела. У нее был говор радимичей, и ей поведали, что после Родима здесь больше не избирали главу-глав. Люди решили, что его надо выбирать только на время войн, иначе князья берут слишком много воли.

— А что сейчас, мирное время? — спросила Карина.

— Да, — кивнули радимичи. — Лес нас хоронит, болота.

Лес действительно смотрелся стражем. И как хорошо в нем было, особенно сейчас, в середине травня! Они двигались по узкой стежке, тиверцы несли свою нанимательницу на невысоких носилках, смотрели по сторонам, вдыхали чистый и прозрачный, как родниковая вода, воздух.

Листья на деревьях совсем распустились, вдоль тропы белыми гирляндами цвели ландыши, сладко пах зацветший терн. Было тепло, и ясный травень сиял в исступленном сиянии солнца. Лес стоял, словно в зеленоватой дымке расцветшей поросли, только огромные великаны дубы еще не распустили свою позднюю листву, давая подлеску насладиться благодатным теплом неба.

Порой из чащи долетал грозный рев туров, лаяли лисицы, в ветвях часто и сладко пели соловьи. В одном месте послышался дробный стук, возникло какое-то движение, и — словно буря с градом пронеслась мимо — пробежало стадо пятнистых оленей. Тут даже у спокойного Третьяка взыграла душа.

— Эх, поохотиться бы!

— Здесь нельзя, — ответила Карина. — Радимичи сейчас мирно настроены, но чужаков все равно в свои чащи не пустят.

В воздухе сладко пахло медуницей и сырыми мхами. Под дубами и буками густо разрослись папоротники и ежевика. Между деревьями текли ручьи, сличавшиеся в мелкие озерца, украшенные кружевом трав. Когда они зачерпнули в одном из таких водоемов воды, она оказалась изумительной на вкус, казалось, что от нее исходит слабый, едва ощутимый аромат.

Живущие на границе степей тиверцы поражались такой густоте чащ. А вот Карина, еще не забывшая былые навыки, нет-нет, да и замечала то едва различимый старый затес, то обрубленные еловые лапы, то пенек недавно срубленного дерева. А когда на открытой поляне она увидела захоронение радимичей — домик с прахом умерших на высоко поднятом шесте, — даже вздохнула, словно вспомнив что-то. И, несмотря на свежесть и красу леса, ей захотелось поскорее покинуть эти пределы. Вернуться к своим, в Киев. Там были ее дела, ее жизнь, и где бы еще она смогла так подняться, не погибнуть, а возвыситься, как не во всегда кипучем, постоянно меняющемся вольном граде на Днепре.

— Домой хочу, — вздохнула Карина протяжно. Но тут же чуть охнула, когда ребенок толкнулся в животе. Ишь, бойкий какой! Она погладила живот ладонью, и дитя успокоилось.

Третьяк заметил ее жест.

— Говорил же тебе, баба глупая, что не след на сносях ездить в такие-то дали.

— Ты ведь понял, зачем я ехала? Мне ли рожать новую жизнь, когда старые долги за мной числились?

Третьяк только кивнул. Оглянулся на идущего среди тиверцев Гудима; тот шел, что-то тихо напевая. Низко поклонился шесту с домовиной, зашептал что-то, словно творя заклинания.

Наконец в чаще стали встречаться и более обжитые места: обширные росчисти среди вековых боров, поля, небольшие, в три-четыре двора, селища с непривычными для чужаков избушками, крытыми корьем. А там появилась и сама великая река Десна.

Гудим только глаза округлил, увидев корабль у берега. Длинный, осмоленный, с вырезанной на носу головой невиданного зверя, похожего не то на сказочного дракона, не то на взбесившегося коня. Объявившаяся родственница мальчика не беспокоила, и он сидел на берегу, глядя то на корабль, то на куда-то текущую реку, то на боярыню (теперь ему казалось, что он припоминает ее, но все равно было боязно). Карина занималась делами. Долг долгом, но она и сюда прибыла не просто так, успела поторговать с местным людом. С собой привезла киевские товары, считавшиеся в этой глуши невиданной роскошью: разрисованные горшки, замки для ворот, стеклянные бусы-украшения, нарядное сукно с узором. Все это выменяла на мед лесных бортей, пушнину, руду.

Третьяк ворчал, мол, беременной-то бабе только о торге-мене и думать. Но уже знал, какова хозяйка. Подсел к Гудиму, объясняя, что вои Карины опытные, они не только охраняют ее в таких поездках, но и знают, как товар сберечь, как уложить на ладье так, чтобы не намок и судно не кренилось. А Карина по торговому делу иного купца за пояс заткнет.

— Она вообще все знает, — говорил он, угощая, Гудима хлебной горбушкой с копченым темно-красным мясом. Гудим подумал, что ничего вкуснее не пробовал. И становилось легче оттого, что с ним не баба возится, а такие славные хоробры. С бабой он не знал бы, о чем и говорить.

Карина тоже не знала, как себя вести с Гудимом. Немного порасспрашивала о том, как жилось на капище, не обижали ли — и все. Оказалось, она вообще не больно знала, как общаться с детьми. Вот когда родит сама… И она хотела поскорее вернуться, чтобы разрешиться от бремени у себя дома. Там, ей так казалось, будет легче. Ведь роды… Не хотелось думать, сколько баб умирают в родовой муке. Но сама Карина носила живот легко — не испытывая болезненных неудобств, как другие. Вот и разродиться должна легко. Правда, Карина все еще побаивалась внимания Дира. Однако в Киеве она все же сама себе госпожа, нарочитая хозяйка, с ней многие считаются. А может, и перебесился уже Кровавый Дир или уехал куда. Ей же главное — родить. И чтобы ребеночек был похож на Торшу… Она вздохнула. Где-то он теперь? Увидит ли когда-нибудь своего сына? Ей ведь местные ворожеи сразу предрекли — по всем приметам будет сын.