Чужак - Вилар Симона. Страница 42

Такая умиротворенность была тут, что Карина успокоилась. Что бы ни происходило у древлян — ей и дела не было. Почти. Потому что видела: до этого есть дело Ториру. И хотя варяг спокойно опустился на песок у воды, но мыслями явно находился далеко.

— Древляне двинулись в свой град Искоростень. Князь их умер. — И улыбнулся как-то нехорошо.

Она вспомнила кое-что из подслушанного и даже подумала: а не ты ли, варяг, помог тому? Но вслух ничего не сказала. И хотя древлян не любила и к князю их не испытывала никакого интереса, в ней вновь подспудно родилось волнение. Почему-то было ощущение, что ненаглядный ее Торша несет с собой смерть.

— Видать, от ран помер древлянский предводитель. Мне тут сказывали, что посекли его.

Сказала это как можно ровнее. Села рядом с Ториром, прильнув к его плечу.

— Это сюда тебе весть принесут?

Спросила и даже язык прикусила, злясь на себя. Он медленно повернулся.

— Что ты еще расслышала, таясь в кустах? — Она же вдруг рассердилась.

— Меньше надо болтать, если таитесь. Даже мне ведомо, что древлянские чащи глаза и уши имеют. А я… Сам должен понимать — не враг я тебе.

Он смолчал, но где-то под сердцем защемило — опасная баба, наблюдательная, умная.

— Зачем ты нужна мне, Карина? — молвил вдруг тихо, но так, что она вздрогнула. — Пусть ты не враг, но и не друг. Баба. Обуза непредсказуемая. Хитрющая и себе на уме. Ведь, небось, хотела на меня нагулыша своего повесить?

Серые просторы ее глаз вдруг подернулись влагой, губы задрожали.

— Ясное дело. Как же еще было удержать тебя возле себя — дикого, не ручного, рвущегося. А я ведь женщина. Мне свой мужик нужен. А ребенок во мне… Мало было мне в нем радости, но не вырвешь же. Да вот вырвала. Доля в том себя проявила. Но ты ведь все одно тогда меня бросил. А я… Словно усыхала без тебя… ненаглядного, желанного…

Теперь слезы так и хлынули из глаз Карины, голос срывался. Но что Ториру ее слезы?.. А вот и что. Глядел на нее, позабыв и о древлянах, и о князе Мутьяне, которого тайно удавил сегодня, когда тот слово не хотел сдержать. Не думалось и о том, что сейчас волхвы его ставленника Рыся в князья Искоростени пророчат. Получится ли у них? Но ему словно и дела сейчас до того не было. Глядит он на красу бабы плачущей — и сладко ему, и больно…

Но заставил сердце сдержаться. Не приголубил, не утешил. Вспомнил ее на ладье, с купцом новгородским.

— Недолго же ты сохла по мне, красна девица. Нашла себе покровителя не из последних. Сам видел.

Карина глянула на него удивленно. Вытерла слезы. Губы дрогнули, словно в улыбке.

— Никак приревновал?

— На лжи уличил.

— Нет на мне лжи. Мне в Киев надо было. Куда, думала, полетел мой сокол, как не в стольный град на Днепре. Ведь такому удальцу там самое место. Разыскать тебя там хотела. А купец тот туда же, в Киев, плыл.

— И монистом расплатилась за подвоз или иначе как сговорились?

Карина поняла, о чем он думает.

— Монисто я сберегла, — ответила она сухо. — В пояс зашила. А купец… Не ластилась я к нему. Сам на ладью меня взял. Как волхвы с капища Перуна велели.

И вдруг засмеялась негромко. Порадовало ее, что Торира задела ее связь с купцом. И на душе легче от этого стало. Поднялась, расстегнула пояс, и он упал, тяжело звякнув зашитыми монетами. Пусть. Если до сих пор варяг не польстился на ее богатство, то и теперь не позарится. А вот то, как глядел на нее, следил, как она раздевается, — было любо ей.

Карина спустила с плеч рубаху, стояла нагая, будто светясь. Косу длинную вокруг головы обмотала. В воду озера вошла легко. От движения ее ладоней чуть расходились легкие кувшинки. Она присела, вздрагивая, смеясь, выпрямилась, вновь присела. Дальше идти боялась. Вода — это мир водяного, которого всегда побаивалась.

— Карина! — Он смотрел на нее как-то странно.

— Отчего волхвы о тебе с купцом сговаривались?

— Я им велела то. А новгородец… Новгородцы-то Перуна чтут, слово перунников для них закон.

Он продолжал глядеть, а Карина, дурачась в воде, рассказывала, как она вернулась на капище у сгоревшей Копыси, как, узнав, что подплывшие ладьи идут на Киев, велела волхвам с ними ее отправить. Сказала, что пришла по его, Торира, повелению, якобы это он велел, чтобы в Киев ее отправили. Для пущей важности слово заветное им сказала, которое некогда от варяга услышала.

Теперь Торир глядел на нее исподлобья. Карина сперва не замечала. Сорвала водяную лилию, прилаживала в волосах. Он же слова не мог вымолвить. Чувствовал, как сердце, словно камнем давит изнутри. Понимал, что тут же должен убить девку. У него за голенищем сапога нож, и он убьет ее быстро, чтобы не мучилась. Или подойдет, обнимет и рывком свернет шею. Так даже лучше, она не успеет ничего понять. Глупая девка. Ну что стоило ей смолчать о том, что знает заветное слово перунников? Слово, которое, кроме посвященных, никто ведать не должен.

Однако Карина уже что-то почувствовала. Перестала дурачиться, застыла, уронив белую кувшинку, и цветок закачался на воде возле ее нагого, блестящего капельками влаги живота. Торир глядел на цветок, чтобы не встретиться взглядом с ее встревоженными глазами.

— Я сказала лишнее, Торша?

— Сказала. И с этим уже ничего не поделаешь.

— Торша, любый… Не надо.

Он не станет ее слушать. Рука его медленно опустилась к голенищу сапога за ножом. Вот сейчас. Быстро. И не будет больше опасности от этой чернокосой красавицы. Такой желанной. Сладкой, дорогой, .. Какое, к лешему, — дорогой? Не нужна она ему. Но зачем же спасал недавно?

Тихо, как тихо вдруг стало вокруг. Где-то решалась судьба племени древлян, судьба его дела. Да и он сейчас сделает нужное… Но нужное ли? Торир колебался, глядел на Карину, не понимая, какая мука вдруг проявилась на его лице. А Карина вдруг словно успокоилась. Даже сама сделала шаг к нему.

— Что ж, видно то доля моя. Твоя я. Живой ли, мертвой — не жить мне без тебя.

Она старалась держаться с достоинством, но глаза вдруг заискрились слезой. Она закрыла их, откинула голову. Уж лучше бы закричала, прочь кинулась. А так ее покорность… И эта оглушающая тишина… И гулкий, рвущийся стук собственного сердца. Она подошла, стояла перед ним, прекрасная, нагая, вся в капельках влаги. Варяг даже рукоять ножа сжал, поднялся. Но не ударил, не убил. Помнил ведь еще усладу, какую она ему давала, вкус ее губ, ее тела помнил.