Чужак - Вилар Симона. Страница 73

— Что-то ты больно любопытен, воевода? — Олаф лишь усмехался.

— Погляжу, знатная у тебя кольчуга, этериот. Ишь, как блестит, так светлые котята и разбегаются.

— Что? Какие котята? А, это. Здесь их солнечными зайчиками называют.

«По местному-то он знает. А как на земле фьордов, подзабыл».

И вновь холодела грудь от недоверия.

Вглядывался в смазливое лицо варяга, пока тот в упор не спросил:

— Что-то ты больно внимателен ко мне, Олаф ярл. Не нравлюсь… Или наоборот, глянулся сверх меры?

Олаф резко поднялся, сплевывая черной от смолы слюной.

— Ты эти ромейские замашки брось. Пришибить могу. — Торир лениво облокотился о нагретые солнцем бревна сруба, вытянул длинные ноги.

— Не пришибешь. Я Диру нужен, а ты не выступишь поперек его воли.

Олаф в гневе ушел. Но мысли неспокойные не покидали его.

Вечером Олаф обходил посты на заборолах. Ночь наступала темная, глухая. Он отпустил сопровождающих, сам же остался на стене. Вдыхал ветер, слушал, как где-то вдали ухал филин. Крепость Дира Самватас располагалась на крутой возвышенности севернее Киева, вокруг — рощи, за которыми мелькали огоньки хуторов. Когда-то люди говорили, что это место облюбовано нечистью всякой, не советовали Диру возводить тут укрепления. Но молодой князь только посмеялся. И что? Возвел крепость, а никакой нечисти тут не обнаружилось. Да вот только в такие темные ночи порой и примерещится что-то. И душно так. Видать, гроза будет. Вон вдали уже не раз полыхнули зарницы. Олаф распустил кольчугу, глубоко вздохнул. И взгрустнулось ему вдруг. Бывали с ним такие минуты. Вспоминались тогда голубые фьорды, где он родился, где воздух пахнет сельдью, а вековые ели шумят на утесах. Ах, бросить бы все, вернуться туда, где родятся настоящие викинги. Да только как оставить Дира? Не на чужака же пришлого.

Олаф вдруг встрепенулся. Почудилось или нет, но словно какая-то тень проскользнула у противоположного частокола. Олаф вглядывался, но, когда уже решил, что примерещилось, увидел при вспышке зарницы, как ловко взвился кто-то на частокол, перескочил и скрылся с той стороны. Быстрый, как кошка. И опять тревожно стало Олафу. Стал успокаивать себя. Ну и что, что выбрался кто-то? Не поднимать же тревогу? Но отчего-то Олафу вдруг до боли стало любопытно — на месте ли любимец новый Диров, этериот этот? Решил проверить — и не ошибся. Не было в дружинной избе Торира. Но не было и Кудряша и еще троих. Хотя, что тут скажешь? Скоро в поход, вот и норовят по девкам побегать, добры молодцы.

Олаф решил никому ничего не говорить, но впредь установить за чужаком слежку. И даже обозлился на себя, что раньше не сообразил. Впредь будет проворнее.

Выступать было решено сразу после дня Перуна-Громовержца [99] . Это было хорошее время. И месяц рос, и Перуну, богу воинов, такие требы принесли, что должен был послать удачу. Пятнадцать рабов на его алтарь положили, десять золотых гривен волхвам отдали. Велесовы волхвы хмурились, видя такое подношение сопернику их бога. Зато именно они били ритуальный горшок перед походом, и горшок разлетелся на много черепков — к удаче.

За день до выступления Торир приволок к Диру в кровь избитого человека.

— Что же это такое, пресветлый князь?! За какие такие провины твой ярл Олаф приставил ко мне соглядатая?

Пойманный плакал разбитым лицом — и от боли, и от страха, понимая, что грозный Олаф не простит промашки.

Дир при людях ни слова не сказал своему ярлу, но позже обругал.

— Да не горячись, княже, — спокойно ответил Олаф. — Лучше послушай, что скажу. Этериота-то нашего не раз у рощи перунников замечали.

— Что с того? Перун ведь чем-то с Одином схож — тоже бог дружины. Куда еще викингу требы возносить, как не тому, кто с нашим божеством схож.

— Да только мне не очень-то верится, что он богов родины помнит, — бурчал Олаф. — И крест он носит. Как это пояснишь?

— И Аскольд крест носит. Многим, кто у ромеев побывал, это пришлось сделать. Ромеи помешаны на своем Иисусе, вот и заставляют всех креститься. А вот то, что ты моего человека зазря обидел, с этим как быть?

Олаф мелко щурил единственный глаз, дергал ус.

— Не верю я ему, княже.

Дир ходил по горнице, заложив руки за спину. Глаза блестели, ярко вспыхивал красный камень в серьге. Он знал, что Олаф недолюбливает всякого, к кому он особое благоволение проявляет. Однако и обижать преданного ярла тоже было не с руки.

— Вот что, Олаф, ты от этериота пока отстань. Будет сеча, вот по ней и решим, чего он стоит.

На другой день войско Дира покидало Киев. Ярко выступали, красиво, с пением труб, с развевающимися еловцами [100] на шлемах. Бряцало железо доспехов, сияли бляхи на щитах. Проводить войско вышло полгорода. Бабы шли у стремян дружинников, рядом бежали мальчишки. Самого Дира явился проводить Аскольд, привез его жен. Княгиня Милонега низко поклонилась в пояс мужу, хазаренка же Ангуш, вся в золотых бляшках и драгоценных каменьях, так и прыгнула на шею Диру. В толпе даже загоготали.

Торир шел пешим во главе своих воинов. За месяц он неплохо обучил их строить по команде «черепаху». Сейчас лишь мельком поглядывал на собравшийся люд. Вспоминал последние речи с Волдутом. Волхв сказал, что Рогдая о походе уже предупредили да научили, как действовать. И Рогдай показал, что не зря прошел выучку у ромеев. Его люди совершили несколько набегов на кочующих черных хазар [101] , и после этого хазары, перейдя Днепр, колесили степями уличей, пока те укрылись в городках и крепостях. Теперь, если войско Дира войдет на эту территорию, то скорее всего именно с хазарами и придется вести бой. Это облегчало Ториру задачу, так как он мог смело проявить себя, а заодно рассеять подозрения Олафа. Правда, дело оставалось за малым — суметь показать себя.

Он отвлекся от мыслей, когда стали подходить к рынкам Угорских склонов. Здесь с уходящими простились последние провожающие. Бабы вдруг заголосили, словно только теперь поняли, что мужья их на войну уходят. Княгиня Ангуш делала вслед Диру оберегающие его знаки, а Милонега, будто и не видела мужа, озиралась, ища в проходящем войске кого-то. Торир улыбнулся, встретившись с ней взглядом, подмигнул. И бледные щеки Милонеги залились румянцем, княгиня стыдливо закрыла лицо тканью паволоки.