Чужак - Вилар Симона. Страница 95

Княгиня чуть привстала, когда завидела за деревьями черные вышки частоколов, вытянула шею. Что-то спросить хотела, даже уже рот открыла… Но так и не поняла, что случилось.

Стрела появилась как будто ниоткуда, выбив ей зубы, вонзилась в приоткрытый рот Параксевы так, что острие вылезло из затылка. И тучная княгиня, взмахнув руками, как крыльями, ничком опрокинулась на спинку саней. Даже моргнула удивленно. И все.

Гридни с криками бросились вдоль берегов, вглядываясь в каждый ствол, каждый сук, крушили снежный наст между деревьями. Но так никого и не обнаружили. И кто стрелу-то послал?

Пришлось ехать в Киев с мертвым телом княгини радимичей. Сами не знали, зачем ее везут. Знали только, что крепко достанется им от князя Аскольда.

Князь Дир вернулся с полюдья, когда в Киеве начали готовиться к Масленице. И первым делом прилюдно казнил Родима. Киевлянам любо было глядеть, как в муках выл Родим на колу, любо было дармовое угощение и толпы скоморохов, тешивших народ. Не люб был только сам Дир, от которого не знали, чего и ждать. Ибо князь загулял дико, а хмельной он был хуже диких древлян — непредсказуемый, раздражительный, норовивший затеять ссору да грубо показать свою удаль. Вваливался пьяный с дружинниками то в один, то в другой терем, приводил с собой скоморохов, а сам требовал угощения, внимания, забав. Бояр нарочитых срамил а девкам подолы задирал, с кметями боярскими приставал. Так что внимание князя было тяжелым. К тому же поговаривали, что за хмельной бравадой Дир прячет неудачу. Шила в мешке не утаишь, и слух шел, что не все ладно у князя с полюдьем-то: и дрегва от него попряталась, оставив без постоя и дани, и от кривичей он отпор получил. А заступился за кривичей не кто иной, как молодой воевода Рюрика Олег Вещий. Поэтому пленение Родима, по сути, было единственным успехом Дира. Зато Олег в последнее время прославился. Своих соплеменников-варягов дальше Ладош хозяйничать не пускал, подданные племена оброком тяжелым не давил, разбои на волоках прекратил, сумел привлечь на свою сторону кривичей смоленских. Мало от того было удачи Киеву, но весть все равно шла об Олеге как о муже толковом и мудром не по летам. А кто говорил?.. Получалось, что все. Даже поговаривали, что, видать, не тех позвали править Киевом. Крамольные то были речи, да только рты людям не заткнешь.

Все это весьма не нравилось мудрому Аскольду. Вот и решил он созвать верных бояр на думу.

За день до созыва в детинец прибыла княгиня Твердохлеба. Объяснила тем, что-де в тереме своем перемены задумала и пока тут, подле мужа и дочери, поживет. Аскольд любимой суложи был только рад. Хотя смущенно сказал, чтобы Твердохлеба с Милонегой переговорила. Уж больно та к рынде своему прикипела. Дир пока ничего не замечает, но челядь-то болтает всякое. Не ровен час и младший князь заметит то, что яснее ясного уже. Жди тогда беды.

Твердохлеба слушала мужа словно бы невнимательно. Осматривала отведенные ей покои, хмурила насурьмленные брови. И бревна тут все в заусеницах, и потолки почернели от копоти, и меха на половицах не иначе как с осени не выбивали. Когда ступаешь, пыль так и поднимается. Княгиня тут же распорядилась прибраться. А сама пока вышла на гульбище, вдыхала стылый воздух, слушала, как грохочет лед на вздувшемся Днепре. Тут как раз дочку с ее милым и увидела. Они верхом во двор въезжали. Милонега нарядная, веселая, похорошевшая. Варяг ее легко соскочил с седла, стал снимать княгиню. Хотел было сразу отойти, но Милонега его удержала, схватив за кушак, дурачилась. И вдруг сорвала с варяга шапку, побежала, смеясь, прочь, словно надеясь, что рында следом кинется. Но у того хватило ума не поддержать игру. Стоял возле коней, растрепанный, светловолосый. Только смеялся.

«Стыд-то какой», — гневно подумала Твердохлеба.

Но тут варяг Милонега поднял лицо, заметив укутанную в меха княгиню на верхнем гульбище. Смотрел на нее долго, внимательно. И Твердохлеба невольно сжала складки паволоки под горлом. Поняла вдруг… Почти узнала…

Вечером, когда Аскольд созвал верных бояр, Твердохлеба прошла в небольшой прирубок за гридницей, где имелось маленькое слуховое окошко. Накинула на плечи теплую рысью полость, ибо хотя гридница и была самой роскошной в покоях терема, но очага в ней не имелось. Созванные бояре всегда здесь в длинных шубах сидели, шапок меховых не снимали.

Первым речь в думе взялся вести Аскольд. Его голос гулко раздавался в высокой длинной палате. Он показался княгине даже приятным, величавым. Но то, о чем он говорил, ей совсем не понравилось. А сказывал князь, что разведал о находящемся в его окружении враге-доносчике, которого подослали, ни много, ни мало, из самого Новгорода. Аскольд давно заподозрил, что кто-то выведывает и разносит их с Диром планы. Вспомнить хотя бы, как некто предупредил уличей и древлян о намеченном походе, как успели те подготовиться и напасть.

— Да, так и было, — перебил старшего князя Дир. — Однако и в нынешнем полюдье было неладно. Я о доносчике подумал, когда до кривичей дошли. Ждали они нас, дозоры выставили да за подмогой в Новгород послали.

Он умолк на полуслове, выругался грязно. Воцарилось напряженное молчание. И за брата докончил Аскольд:

— Олег словно только и ждал этого. Явился с ратью и отбил часть киевского полюдного обоза.

А кто-то уже восклицал:

— Да как же ты, Дир, допустил такое?

— Ничего, — властно перебил всех Аскольд. — Придет время, и поквитаемся с Олегом Новгородским.

Не с Олегом, поправил кто-то, с Рюриком. Ведь Олег всего-навсего воевода при Рюрике. Аскольд это замечание проигнорировал. Заговорил о другом. О хазарах. Дескать, как донесли ему, примирились они ныне с врагами своими, арабами и ромеями. Теперь и на север глянут, на Киев, вспомнят, что дань им уже несколько лет не выплачивалась, придут скоро. Так что придется Киеву уплатить, потрясти закрома-то, как городские, так и боярские.

Опять крики, шум поднялись в гриднице. Вспомнили, что ранее братья-варяги обещались их от дани той освободить, а нынче что? Прошлым летом даже побили хазар, и после этого еще и платить?!