Ведьма и князь - Вилар Симона. Страница 52

– Зря это ты, князь, так погорячился.

А Мал, раскрыв рот, только глядел, как, продолжая извиваться, волхв Маланич стал стремительно уменьшаться. Мгновение – и темная гадюка заскользила по комнате, шмыгнула под створку дверей. Мал даже взвизгнул, вскочил на лавку, перевел ошарашенный взгляд на Малкиню. Тот развел руками.

– Ты ведь повелел ему стать гадом, вот он, послушный, и старается.

Ох, и разлютился же Мал! Соскочил с постели и, схватив со стола шандал со свечами, кинулся в коридор. Светил себе, топал ногой, словно желая раздавить гадюку, кричал всполошившимся охранникам, чтобы задавили гада, затоптали. Такой переполох поднял, что со стороны гостевых покоев даже посадник появился. Сонно глядя, спросил, что же это так непокойно сегодня в княжеском тереме.

– К князю гадюка в одрину заползла, – объяснил Малкиня. – Вот князь и хочет, чтобы ее уничтожили.

– Гадюка? – удивился Свенельд. – Да откуда же ей быть в такую пору? Зима на дворе, они все в спячке. Так что пригрезилось тебе это, друже Мал. Иди лучше проспись до рассвета. Утро вечера мудреннее.

И, сладко зевнув, посадник отправился восвояси.

В тереме еще гомонили, мелькали огни, когда тонкая темная змея нашла себе выход через отдушину и выбралась на крытую дерном кровлю княжеского терема. На нее сразу обрушился холодный зимний дождь вперемешку со снегом, обдало ветром. Змея заметалась, ища, где схорониться, но тот, кто был в ее обличье, заставил ползти.

Теремные постройки составляли своего рода отдельное городище в Искоростене. Хоромы были оплетены крытыми переходами, которые связывали их в единое целое. А за хоромами, как скромные слуги позади хозяина, тянулись теремные службы, стояли клети, поварни, вместительная ключарня на хитрых деревянных столбах. И все это тонуло во мраке и холоде.

Гадюке больше всего хотелось свернуться где-нибудь в укромном месте колечком и уснуть. Но она ползла. Пробиралась через деревянные брусья, скользила по обледенелым плахам, которыми был вымощен двор, огибала подернутые легким ледком лужи. Через ограду пробраться было сложнее всего, насилу нашла подгнившее бревно, проникла в узкую щель. Прочь, прочь отсюда, прочь из Искоростеня, где велено было больше не появляться. Ну и ляд с ним! Змея уползала, надеясь добраться до леса, туда, где три волхва-служителя остались ждать, чем окончится хождение волхва Маланича к князю.

Змея изо всех сил старалась не забыть, что прежде она тоже была волхвом. Если успеет доползти до своих, пока окончательно не забудет этого, – заклятие будет снято. И гадюка ползла, извиваясь тонким мускулистым телом, издавая шипение, когда увязала в мокром рыхлом снегу, студила кожу на льду и в холодных лужах. И этот ветер, и холод, и сырость…

В надвратной башне тускло светился огонь за слюдяным окошечком. Значит, почти выбралась. Дальше открытое пространство, обдуваемое обжигающим ветром, обдающее холодной влагой. Какая гадюка сможет такое вынести? Но эта продолжала упрямо ползти, пока не доползла до зарослей елей, заскользила по мощным корневищам туда, где в небольшой полуземлянке нашли пристанище ожидавшие Маланича служители.

Полуземлянка с обледенелой крышей темнела, как залегший между стволами медведь, выделялась горбатой кровлей. Но вот уже потянуло дымком. Теперь только пробраться через большую лужу перед входом, юркнуть в щель…

В полуземлянке было тепло. Рдела каменка в углу, вдоль земляных стен тянулись земляные же скамьи-лежанки, покрытые соломой и застеленные овчинами. На одной из них сидели в ряд три волхва – все в светлой одежде, длиннобородые, длинноволосые – шептали что-то, перебирая амулеты. Было полутемно, но взгляд чародеев угадывал каждую мелочь. Все трое мгновенно вскочили, когда на утрамбованном земляном полу появилась темная лента гадюки; змея встала на хвост, покачивая темной головкой, выпуская жало.

Один из служителей даже посохом замахнулся, метя в ползучую тварь, но другой успел перехватить его руку.

– Погоди! Неспроста это. А ну-ка, верный Пущ, ты у нас склонен разгонять наваждения, вот и попробуй.

Тот, кого назвали Пущом – крепкий длинноволосый дед с белой, заткнутой за пояс бородой, – не стал артачиться. Закрыл глаза, сцепил пальцы и начал быстрым шепотком говорить положенное заклятие. И, видать, гадюке только того и надо было, она изогнулась, даже подскочила, крутанувшись в воздухе, а потом вытянулась, стала меняться, чуть подрагивая и извиваясь, пока не превратилась в верховного волхва Маланича. Да только странным он был: руки прижимал к телу, а сам будто выворачивался весь, прямо ходуном ходил, непристойно вихляя бедрами и мотая из стороны в сторону головой. Глаза его были закрыты, лишь на миг приподнял веки, оглядел всех и пробормотал что-то, мол, добрался-таки, а потом на глазах у потрясенных служителей неожиданно лег наземь, свернулся калачиком и уснул.

Волхвы еще долго сидели и обсуждали случившееся, заботливо укрыв своего старшого шкурами. Поняли, что на него было направлено чародейство. Но как? Из древлянских кудесников Маланич лучше всех умел претворяться в кого угодно, да и других мог превращать мастерски. Но чтобы еще кто-то этим умением в совершенстве обладал, так чтобы самого чародея обратить… Только на следующий день, когда они тронулись в путь, Маланич вяло поведал о том, что произошло. Сам себя, оказывается, превратил Маланич, поддавшись приказу князя Мала. И превратил, видно, крепко, раз и после снятия заклятия вел себя очень странно: все норовил повилять бедрами да поизвиваться, хотя они уже шли по обжитым местам. Встречавшиеся по пути древляне, спешившие поприветствовать вещих кудесников, оторопело отступали при виде непотребно ведущего себя волхва. А то и вообще Маланич норовил свернуться калачиком и поспать. Только уговорами и увещеванием удавалось заставить его немного угомониться. Между собой волхвы говорили, что лучше бы где-то схорониться да выждать, пока Маланич от собственных чар полностью освободится. Однако, неожиданно приходя в себя и озираясь, Маланич начинал твердить, что ему надо уйти как можно дальше от Искоростеня. С горем пополам удалось добиться от него, что заговоренное на Священной Поляне зелье послушания ему пришлось испытать на себе. И ведь сильное какое оказалось зелье, если даже такой чародей, как Маланич, никак не мог избавиться от его действия.

Умевший снимать наваждение волхв Пущ пояснял:

– Ему надо испытать сильное потрясение, нечто такое, что выведет из покорности. Да как такого сонного встряхнешь? Чем поразишь? Что ж, давайте пока выполнять то, что раньше решили, пройдемся по большаку, ведущему в земли полян, поглядим, что там и как. Может, постепенно Маланич сам очнется, начнет соображать.

Несмотря на непогоду, большак был довольно многолюден. Снег опять перешел в дождь, и, если к ночи подмораживало, с утра снова все окутывалось мутной влажной пеленой, было сыро и серо. Снег лежал по обочинам грязными пластами, сливаясь с раскисшей грязью и прелыми листьями. Бредущий среди волхвов Маланич в полудреме сонно бубнил за ними заклинания, ограждавшие от ненастья. Хотя какие заклинания – толстые кожаные поршни, жирно смазанные салом, промокли в сыром снегу до меховых онучей, мелкий дождик намочил накинутую на голову длинную овчину. Но все равно волхвы шествовали степенно, важно опирались на посохи, сотворяли благословляющие знаки над кланяющимися древлянами.

«Одно неплохо, – думал Маланич, – что и этим псам киевским несладко отправляться в полюдье по такому ненастью будет».

Его вновь тянуло повихлять бедрами, но усилием воли он заставлял себя сдержаться, глядел по сторонам. Вот мимо промчался отряд верховых. Эти явно из пришлых полюдников. Их сытые кони – рослой киевской породы, под меховыми плащами тускло мерцают пластинчатые панцири, но на головах у многих вместо привычных шишаков обычные ушастые шапки, как у древлян. Ишь, переняли моду. Да и местные зачастую выряжались в киевские опушенные шапочки под сукном, на тулупы надевали плащи из мягкой кожи – тоже явно городской выделки, на ногах у тех, кто побогаче, – сапожки хазарского покроя, с загнутыми носами и раскрашенными каблучками.