Номер 411 - Винчи Симона. Страница 15

Когда ты надо мной, я смотрю на тебя и думаю, до чего же ты смешон. Все мужчины смешны. Вы воспринимаете все слишком серьёзно. Столь важный для вас прилив крови в эту, такую маленькую частицу вашего тела, наполняет вас спесью и гордостью, вы в такой степени сосредоточены на этом, что самоирония вас покидает. Чтобы действовать, вы должны быть сконцентрированы, и эта концентрация временно лишает вас рассудка. В эти секунды мы можем играть вами, как нам заблагорассудится. В тот момент, когда вам кажется, что вы наиболее могущественны, именно тогда все совсем наоборот: вы смешны.

Однажды вечером мы возвращались на машине ко мне домой — ты за рулём, — и уж не знаю, с чего, но ты изложил мне такую теорию: у мужчины должно быть одномоментно не менее трех женщин. Три — это то, что надо, чтобы ни одна не приелась. Немного одной, немного другой и ещё немного третей. Очевидно, за пределами этой арифметики остались случайные женщины, одноразовые случки, проститутки. А сколько мужчин должно быть у женщины? — спросила я. Женщина — другое дело, ответил ты. И тема была закрыта. Много позже я обнаружила — нет, обнаружила — не то слово, — я нашла способ сформулировать обоснованное подозрение, так правильнее сказать, — что в течение всего времени, пока длилась наша история, ты продолжал поддерживать отношения с девушкой, которая была у тебя до меня. Скорее всего, она даже не знала о моем существовании. И мы обе не знали о существовании третей, неизвестно, кто она была, кто она есть.

Имеет ли это какое-нибудь значение? Мне кажется, да, имеет. Я ведь тоже время от времени продолжала встречаться с мужчиной, который был у меня до тебя. Часто, когда мы занимались любовью, я закрывала глаза и представляла себе его, вспоминала гладкость его кожи, вкус его губ, его руки. И сравнивала.

Может быть, так у всех. Но если мы уверены, что это не открылось, то нет и повода истязать себя непреходящей мукой вины. Остаётся много отходных путей, и не стоит позволять заточать нас в крепостных стенах. Как писал Шатобриан [11] на исходе своей жизни незнакомой женщине:

«…Видишь ли, я не уверен, что завтра буду любить тебя. Я сам себе не верю. Я не знаю самого себя. Страсть меня пожирает, так что я готов пронзить себя кинжалом или смеяться над собой. Я обожаю тебя, но мгновение спустя я буду больше, чем тебя, любить шум ветра в скалах, облако в небе, падающий лист».

Чередование могло бы спасти всех нас. Иметь три сменяемых жизни, жить то в одной, то в другой, сбрасывать одну шкуру, чтобы влезть в другую, жить, соразмеряясь с возможностями. Но над каждой любовью довлеет желание абсолютного времени, совпадающего с истинным.

Какое время истинное для жизни?

Настоящее?

Настоящее — это то, до чего я могу дотронуться, ощутить под пальцами, как, например, это широкое кретоновое покрывало с жёлтыми и белыми цветами, резной бокал, на дне которого переливается прозрачная студенистая жидкость — остаток капель снотворного, растворённых в воде, моя кожа, горячая под халатом и прохладная там, куда недостаёт халат.

Настоящее время: сейчас, сегодня, завтра. Время, которое окружает меня, недели, та, что предстояла сегодняшнему дню, и та, что последует за ним, это время, о котором я могу с математической точностью сказать, что тебя в нем больше не существует и не будет существовать.

А может быть, истинное время — прошедшее? Жестокие волны воспоминаний, обломков, кусков, щепок, плотная масса, влекомая невидимой водой, в какую я погружаюсь, обдираемая, пораненная, искромсанная. Все, что уже случилось и продолжает случаться в моем мозгу.

Или же истинное — бушующее время? Бесформенное нечто, обожжённое вспышкой яркого света, засвеченная фотография, где человеческие существа и деревья имеют вид фантомов.

Какое время истинное? Ты можешь ответить? Уж не то ли, в котором я сплю одна на твоей стороне постели, натянув одеяло до подбородка и, как щитом, заслонившись стопками открытых книг, разворотом вниз? Или же наоборот, то, в котором я, лёжа щекой на твоём голом плече, провожала глазами змейки дыма от твоей сигареты, тающие в темно-голубом свете зимнего вечера?

Я должна постараться уснуть раньше, чем наступит рассвет: в полседьмого мне просыпаться и идти на работу. Но заснуть очень трудно. Я прижимаюсь к подушке, сперва одной щекой, затем другой. Глаза открыты. Я протягиваю руку и оставляю её на соседней подушке. Та пуста и холодна. Одиннадцать капель Лексотана под язык, глоток воды. Вкус химической карамели растекается по нёбу. Я думаю о сотнях, тысячах, миллионах людей в мире, которые производят то же самое действие: в своих комнатах или гостиничных номерах, одни, или с кем-то под боком, кого надеются забыть по истечении нескольких минут, миллионы несчастных, которые завтра утром проснутся с послевкусием испорченной малины во рту, примут душ и отправятся в офисы, на фабрики, в магазины, сядут перед мониторами, кассовыми аппаратами, встанут за прилавок супермаркета. И не вспомнят, что ни на минуту не сомкнули глаз.

Эта комната ужасна. Односпальная кровать, жёсткая и узкая, словно гроб. Простыни кажутся сделанными из бумаги, трубы гудят, в углах клубки чёрной пыли. Из окна виден кусок серого грязного двора, громко хлопает висящее бельё, далее улица. Широкий проспект, ни одного дерева, все жалюзи опущены, на тротуарах бумажный мусор. Порывистый ветер несёт запах моря, надо всем странная, наполовину съеденная луна. На тротуаре ругаются мужчина и женщина. На предплечьях у них висят пластиковые пакеты из супермаркета, они громко кричат друг на друга, почти касаясь носами, рты открыты широко, они похожи на двух пауков, собирающихся откусить друг другу головы. Они отступают к стене, скрываясь из глаз. До меня доносятся их голоса, тональность выше нормы, она истерична, слова громоздятся одно на другое. Женский голос визгливый и отчаянный, мужской успокаивающий и уступающий. Я хочу высунуться подальше, но и в этом положении мне удаётся увидеть лишь их собачонку, которая бегает вдоль тротуара и рвётся с поводка. Это палевый щенок с длинными висящими ушами и тощими лапами и мосластыми суставами. Я закуриваю сигарету, наливаю в бокал вино, высовываюсь ещё дальше, опираясь локтями на подоконник, вот они, наконец-то я их вижу. У женщины вьющиеся тёмные волосы, скреплённые на затылке оранжевой заколкой, спортивная чёрная майка оставляет открытой плечи, военные зеленые штаны, ботинки-вездеходы. На мужчине красная куртка, у него короткие волосы спереди и длинные сзади. Она толкает его в грудь а он, теряя равновесие, пытается удержаться на ногах, обутых в кроссовки с развязанными шнурками, пластиковые пакеты на предплечьях мотаются взад-вперёд. После чего мужчина ударяет женщину, звук сильной пощёчины громко разносится в воздухе. Она падает и ударяется головой о бортик тротуара. Я кричу, моё тело само рвётся вперёд, словно, действительно, способно вылететь из окна и приземлиться там, где находятся они, чтобы помочь им, помирить их. Я глушу крик, прижав руку к губам. И продолжаю смотреть дальше: женщина поднимается, приводит в порядок волосы, приглаживая их ладонями, он поправляет пакеты, щупает, проверяя, цело ли их содержимое. Они долго глядят друг другу в глаза, эти мужчина и женщина, и уходят под руку, вместе со своими пакетами и палевым щенком, который, виляя хвостом, бежит за ними. Моё сердце продолжает громко биться. Я в бешенстве, я злюсь на женщину, которая позволила ударить себя, злюсь, на прохожих, которые шли мимо по проспекту и делали вид, что не замечают их, этих двоих. Люди бросили их одних. А может быть, спросила я себя, это именно то, чего эти двое желали: чтобы их оставили в покое с их любовным исступлением?