Номер 411 - Винчи Симона. Страница 16

Сегодня ночью мне не помог даже Лексотан. Я лежала с открытыми глазами в темноте, считая овец и припоминая каждую деталь прошедшего дня.

На следующее утро, когда я проснулась, шёл дождь. Это был слабый дождичек, и улицы пахли ржавчиной. Эти двое были там, перед закрытой металлической дверью кинотеатра, они спали, обнявшись. Женское тело прижималось к мужскому, собака свернулась клубком рядом с ними. Пакеты горкой лежали возле, там же стояла пластиковая бутылка с вином. Сон обоих казался безмятежным. Как если бы они спали на японском матрасе из Икеа в своей квартире.

Я долго шагаю, я прошла пешком почти весь город, чтобы добраться до Храма Судьбы Джорджо Презенте. Именно здесь мы снова встретились после многомесячного перерыва. Когда я пришла, я не сразу тебя заметила, ты укрылся за телефонной кабинкой, а я смотрела вниз, на царство развалин, обиталище колонии кошек, абсолютно равнодушных к шумам города, автобусов, такси, машин, заполняющих проспект Аргентины в течение всего дня и ночи. Я завидовала им, как всегда завидую животным, с их спокойным равнодушием ко всему. Некоторое время я стояла неподвижно. Теперь моё внимание привлекли пятна на тусклом зимнем солнце. Потом я увидела тебя. У тебя было измождённое лицо, ты показался мне морально подавленным: синяки под глазами, морщины вокруг глаз, ставшие более отчётливыми. На тебе был свитер, когда-то подаренный мною, большой свитер из грубой норвежской шерсти, растянутый настолько, что сваливался с плеч. У меня в тот день были собранные в пучок волосы и открытая шея — как я сейчас понимаю, некий знак капитуляции. Ты пошёл мне навстречу, без улыбки. Нас обоих потряхивало, и мы даже не дотронулись друг о друга. Мы вошли в первый попавшийся бар, подождали, когда нам принесут кофе, прежде чем заговорили, ты смотрел на мои руки, я на твои, и, в конце концов, в какой-то момент я дотронулась до тебя. И с этого все вернулось на круги своя. Слова, страсть, любовь. Мне было достаточно прикоснуться к выпуклой голубой венке на твоей руке, сжать пальцами твоё запястье и почувствовать ритм биения твоего сердца. Много времени спустя ты сказал мне, что пока ждал меня в тот день в Риме, ты занёс в свою записную книжку такую фразу:мы любим друг друга, несмотря ни на что.

Несмотря ни на что. Вопреки всему.

В самом деле, может быть, именно это и есть любовь. Нечто, что происходит вопреки логике, вопреки целесообразности, любым рефлексиям, здравому смыслу. Это быстрая пульсация вен под твоими пальцами. Оттенки голоса, которые никто чужой не способен дешифровать.

Мы бродили по городу. Долго, почти не разговаривая. Тучи птиц сгущались по мере нашего приближения к вокзалу Термини. И я опять подумала, что никогда ни одного человека на свете не было мне ближе тебя. И тут же меня охватило чувство фатальности. Наши отношения были бесконечным процессом разрыва, заставлявшим моё сердце обливаться кровью. Ты был рукой, которая проникала меня, как бывают руки филиппинских врачевателей, которые проникают в тело без помощи скальпеля, простым надавливанием на мышцы, к счастью, ты был неспособен распорядиться этой силой, и настолько же я была бессильна противостоять проникновению твоих пальцев в мою ткань. Но позволь я тебе продолжать, кончилось бы тем, что я умерла бы от потери крови.

Что лучше: жить так, как я живу сейчас, как я жила всегда, без надрыва, не подпуская никого близко к моим жизненно важным органам, или же умереть от потери крови? Я не знаю. И потому я выбрала компромисс: я позволяла тебе проникать на миллиметр, а затем отстранялась. Но это, конечно же, не сработало. Любви противопоказаны компромиссы. Она хочет пылать. Она хочет все и сразу, даже рискуя угаснуть.

Луна уже совсем истончилась. И с завершением фазы убывания исчезла, будто её и не было. Это не походило на то, как она где-то прячется, за деревьями или крышами домов. Мне даже не пришло в голову высунуться из окна и поискать её. Я смирилась с таким исходом, в ожидании нового нарождения маленького серпика, сияющего и холодного. Белого. Я должна покончить с этим, прекратить поиск твоих следов в этом гостиничном номере. Да почти ничего и не осталось. Зарядное устройство для телефона. Зелено-красно-чёрный конверт в мусорной корзине. Использованный презерватив. Зелёная жидкость для полоскания. Пустая бутылка с пеной для ванн.

У Иосифа Бродского есть такая фраза: «в конце концов, вещью является то, что делает личной бесконечность». Наверное, каждая история любви, включая и нашу, может быть рассказана через вещи, вещи подаренные, вещи, перешедшие из рук в руки, вещи, случайно вошедшие в жизнь двух людей, в нашу жизнь, и оставшиеся в ней навсегда или на короткое время. Вещи, которые оставались немыми свидетелями, бесстрастными, словно камни, наблюдая за нашими перемещениями по дому, ссорами, примирениями, или вещи активные, которые запечатлели главные поступки, поступки любви, вещи, запущенные в стену в порыве гнева, вещи, помещённые в шкатулку, чтобы никто их больше не видел, после того, как история завершится, вещи, сложенные на пустующей стороне кровати, чтобы составить компанию тому из двоих, кто остался в одиночестве.

Часы с синим циферблатом, толстый свитер из серой шерсти, жёлтая с чёрным коробка, щипчики для ногтей из нержавеющей стали, пакетик для лезвий, записная книжка, несколько дисков, несколько книг. Утерянная янтарная бусина. Камешек. Часы с красным циферблатом, подаренные другой женщиной. Фотография, разорванная и брошенная в ящик стола.

Если наша история завершится сегодня — или уже завершилась — это будут вещи, которые нас переживут.

Ничего иного. Одни руины.

Я покидаю эту комнату, в которой ты меня завоевал, а затем оставил, и направляюсь по своим делам. Сюда придёт горничная и будет, ловко двигаясь, вытирать пыль, собирать мусор, сметать его в кучу. Когда я вернусь, здесь ничего не останется.

Когда наступил тот миг, в какой я ощутила настоящую ненависть к тебе? Тот самый миг, в который рядом с любовью возник её двойник, её сокровенная тень? Никак не могу вспомнить. Чётко обозначенного момента не было, было монотонное повторение моментов. Ледяной взгляд, неожиданно исказивший выражение твоего лица. Хотя вот, вспомнила. Один из первых моментов. Мы были в постели, я лежала на тебе, мои волосы падали на твоё лицо и плечи, ты раздражённо смахивал их и старался собрать их мне на затылке, завязать узлом. Я продолжала двигаться на тебе. Ты схватил меня за бедра и задвигался в такт мне, а я засмеялась и соскочила с тебя, извини, я хочу писать, сказала я тебе. В эту секунду твой взгляд изменился. Ты заледенел, твой голос задрожал от раздражения. Так, безо всякого повода. По крайней мере, я его не увидела, я ничего не почувствовала, только огромную дистанцию, возникшую между нами, абсурдную бездну, разорванную землетрясением почву, трещину такой глубины, что если нагнуться и заглянуть в неё, не увидишь ничего кроме черноты мрака.

Должно быть, это случилось днём раньше, или ночью раньше, перед тем, как ты прочёл мне одну фразу из книги Фасбиндера [12] — книги, которая прежде принадлежала мне, а потом стала твоей, затем снова моей и в финале оказалась в Берлине, городе, в котором, вероятнее всего, и была написана. Благодаря подруге, которой я всучила эту книгу, я, наконец, избавилась от неё, потому что твои карандашные пометки на полях, печатными буквами по-английски, действовали мне на нервы. Одна мысль о них, один взгляд на обложку или розовый корешок этой книги, стоящей на полке, вызывали тошноту.