Просто любовь - Веббер Таммара. Страница 43

У меня перехватило дыхание.

— Ты там был? На вечеринке? — (Он кивнул.) — Почему? Ты разве член их общества?

Он покачал головой:

— В общаге сломался кондиционер. Штатный технический персонал в выходные и праздники не ходит на вызовы, если ситуация не аварийная. А я работаю по контракту и согласился прийти. Чаевых я не взял, и тогда меня пригласили остаться на вечеринку. Я не отказался только потому, что надеялся увидеть тебя. На занятия ты уже две недели не ходила, а кампус такой огромный… Я боялся, что мы никогда с тобой не пересечемся. — Он мягко усмехнулся и потер ладонью шею. — Звучит так, будто я тебя выслеживал.

«Звучит так, будто ты влюбился. О господи!» — подумала я, а вслух спросила:

— Почему ты не заговорил со мной в тот вечер? Перед тем как…

Он покачал головой:

— Было видно, что тебе очень тяжело и ты замкнулась в себе. Почти всех парней, которые к тебе подходили, ты отшивала не глядя. Мне не хотелось быть на их месте. Ты танцевала только с теми, кого уже знала. С ним в том числе.

— С Баком.

— Да. Потом ты ушла, он за тобой, и я подумал, что, может быть… может быть, вы решили втихаря слинять вдвоем. Встретиться на улице или где-нибудь еще.

— Он лучший друг парня моей соседки по комнате, — проговорила я, глядя, как три мои однокурсницы входят в здание. — То есть теперь уже бывшего парня. Я думала, что знаю его, что он и мой друг тоже. Но, черт возьми, я никогда еще так не ошибалась в людях!

Лукас, нахмурившись, кивнул:

— Мой байк стоял у самого выхода, и я уж было собрался уезжать, но что-то не давало мне покоя. Полсеместра я хотел отобрать тебя у твоего бывшего, а теперь — у этого парня. Я остановился и стал внушать себе, что у меня нет на это никаких оснований. Стоя на месте и препираясь сам с собой, я потерял время, о чем потом очень жалел. В итоге я решил, что у вас с ним все на мази: мне остается только уехать — и дело с концом. Не думать о тебе больше.

— Но вышло по-другому.

— Да.

Вдруг я заметила, что вокруг нас стало пусто, и вытащила из сумки телефон: было десять минут одиннадцатого.

— Вот дерьмо! Занятие-то уже началось!

— Ой, а ведет его тот свирепый профессор, который так не любит, когда опаздывают?

— Тот самый, — сказала я, подумав: «Надо же, запомнил!» — и с тихим стоном засунула телефон обратно. — Теперь мне что-то вообще расхотелось идти на испанский.

Лукас приподнял уголок рта:

— Замечательный из меня сотрудник университета: надоумил студентку прогулять занятие на последней неделе семестра!

— Сегодня обобщающий урок. У меня выходит «А», так что обойдусь без повторения.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Я наклонила голову набок и, взглянув Лукасу прямо в его ясные глаза, спросила:

— А у тебя сейчас нет занятия?

— До одиннадцати я свободен.

Уже не в первый раз я почувствовала, что его взгляд скользит по моему лицу, как ветер или самое легкое прикосновение. Когда он остановился на моих губах, я приоткрыла их. Дыхание у меня замедлилось, а сердце, наоборот, забилось быстрее.

— Ты так и не нарисовал меня еще раз. — Лукас резко перевел взгляд на мои глаза, но ничего не сказал. Поэтому я подумала, что он забыл, как мы обменивались эсэмэсками в День благодарения. — Ты говорил, наброски по памяти у тебя не получаются. Хотел уточнить овал лица и шею…

— И губы. Я сказал, что мне нужно больше на них смотреть, меньше пробовать их на вкус. — (Я кивнула. Боже мой, неужели он вообще ничего не забывает?) — Думаю, это было довольно глупо с моей стороны.

Лукас опять уставился на мои губы. От такого прицельного взгляда я даже почувствовала легкое покалывание, и, чтобы погасить это щекочущее ощущение, мне захотелось прикусить губы или потрогать их руками. Я облизнулась, и Лукас, втянув в себя воздух, проговорил:

— Кофе. Пойдем выпьем кофе.

Я кивнула, и мы, ничего больше не говоря, пошли к студенческому центру, который в это время дня был самым многолюдным местом во всем кампусе. Когда мы сели за крошечный столик и принялись потягивать горячее содержимое своих стаканов, я наконец-то нарушила молчание, уже становившееся неловким:

— Так, значит, ты носишь очки? — Я выпалила первое, что пришло в голову.

— Мм… Да.

Так. Мне удалось упомянуть вчерашнюю ночь. Но стоило ли ее упоминать? Или об этом лучше не заговаривать? Могу ли я спросить у Лукаса, почему он меня оттолкнул: потому что он ассистент преподавателя или тут как-то замешаны шрамы на запястьях?

— Я ношу линзы, но к концу дня глаза от них устают.

Я вспомнила, как накануне он открыл мне дверь и какое у него при этом было встревоженное лицо. Очки придавали его облику некоторый налет официальности, а пижама производила обратный эффект. Я прокашлялась и сказала:

— Они тебе идут. Очки. Ты бы мог их всегда носить.

— На них не очень-то удобно напяливать мотоциклетный шлем. А еще они мешают заниматься таеквондо.

— Да уж, представляю себе.

Мы опять замолчали. Через сорок минут ему надо было идти на лекцию, а у меня начиналось занятие на контрабасе, которое я перенесла с выходных.

— Я мог бы сделать набросок прямо сейчас.

Лицо у меня ни с того ни с сего загорелось. К счастью, Лукас в этот момент как раз полез в рюкзак, достал оттуда блокнот и стал искать в нем пустую страничку. Потом вынул из-за уха карандаш и только тогда снова посмотрел на меня. Если он и заметил, что я покраснела, то ничего не сказал. Ни слова не говоря, он откинулся на стуле, положил блокнот на коленку и стал легко, плавно и со знанием дела водить грифелем по бумаге, переводя взгляд с блокнота на меня и обратно. А я тихо сидела, потягивала кофе и смотрела на его лицо, на руки.

В позировании для портрета мне виделась какая-то интимность. В старших классах я ходила на занятия по изобразительному искусству, и, поскольку мои успехи были более чем скромными, за два дополнительных балла с радостью согласилась побыть моделью. Мне пришлось целый урок сидеть на столе перед полным классом пацанов-подростков, которые беззастенчиво на меня глазели. Было очень непривычно и крайне неловко. Особенно меня напрягло, что Зик, парень Джиллиан, начал портрет с груди. Он бессовестно на меня пялился и гордо демонстрировал соседям плоды своих трудов. Я сидела вся красная и делала вид, будто не слышу его шуточек по поводу моих анатомических особенностей, а также пожеланий, чтобы я сняла или хотя бы расстегнула блузку. «Художники обычно начинают с головы», — сказала миз Вачовски, посмотрев на рисунок. Зик и другие мальчишки прыснули со смеху, а я покраснела от унижения, и весь класс это видел.

— О чем задумалась?

Мне не хотелось делиться с Лукасом этими своими воспоминаниями, поэтому я ответила:

— Вспомнила школу. — Морщинку, которая в этот момент наверняка нарисовалась у него между бровями, закрывали волосы, зато было прекрасно видно, как он сжал губы. — А что?

Из-за голосов, музыки и прочего шума я почти не слышала, как грифель царапает бумагу. Следя за карандашом, я подумала о том, какую часть меня Лукас сейчас набрасывает и что бы ему, может быть, хотелось изобразить. Интересно, каким он был в шестнадцать лет? Любил ли рисовать так же, как теперь? Тусовался ли с другими мальчишками своего возраста? Влюблялся ли? Не разбила ли ему сердце какая-нибудь жестокая красавица? А шрамы? Они были у него на запястьях уже тогда или ему еще предстояло их себе нанести?

— Ты сказала, что вы с ним встречались три года, — произнес Лукас ничуть не громче, чем было нужно, чтобы я его слышала.

Он не отрывал глаз от блокнота, продолжая водить карандашом. Его слова не были вопросом. Он решил, что я вспоминаю Кеннеди.

— Я не о нем думала.

Лукас стиснул зубы и снова поджал губы. Ревность? Я поняла, что хотела бы заставить его ревновать, и почувствовала себя виноватой.

— А ты вспоминаешь время, когда был старшеклассником? — спросила я и тут же об этом пожалела.

Он вдруг посмотрел мне в глаза, и рука, сжимавшая карандаш, застыла.