Игрушка императора - Звездная Елена. Страница 36

— Не молчите, — попросила я.

И кесарь все же поведал:

— Тебя пытались отравить, нежная моя. — Он вновь улыбнулся… ласково. Мне вдруг стало жаль тех, кто пытался… — Поздно, — обрадовал супруг, — там жалеть уже некого.

Затем кесарь ласковым тоном, от которого кровь стыла, сообщил:

— Семь суток, нежная моя. Считай это наказанием за беспечное отношение к собственной безопасности.

Нервно сглотнув, я все же поинтересовалась:

— Семь суток чего?

— Ареста, — все с той же ласковой улыбкой ответил кесарь. — И не сметь покидать пределы моей спальни.

Что?! Нет, я, конечно, слышала о любовницах кесаря, которым было приказано не покидать пределов его спальни. Да что там слышала — одну из жертв темпераментности некоторых бессмертных я видела воочию! Но я ему не любовница!

И ярость вытеснила странную слабость, которая словно сковывала все тело.

Стремительно вскочив, я рванулась к двери, отчаянно проклиная кесаря, идиотизм всей ситуации и то пренебрежение, с которым он посмел отнестись к собственной супруге! Я, между прочим, — императрица всей Прайды, а не продажная девка! Да я…

— Императрица моя, — совсем ласково произнес кесарь, едва я схватилась за дверную ручку, — еще один шаг, и я устрою тебе путешествие к обломкам Оитлона!

Осознание собственного бессилия накатило одновременно с ощущением абсолютной слабости. На пол я начала сползать там же, а вот сознание потеряла, едва кесарь подхватил меня на руки…

Последующие семь суток тянулись невероятно долго. И если первые два дня я почти постоянно спала, то с третьего уже маялась от безделья.

Еду мне приносил кесарь! Причем собственную, ту самую, протертую до пюреобразного состояния рыбу и коренья. Поначалу кормил, после оставлял на столике у окна и молча уходил. За все эти дни не было сказано практически ни слова. На ночь меня оставляли одну, но попыток уйти я не предприняла ни единой. Слишком хорошо мне была известна пренеприятная черта характера императора — он всегда держал данное слово.

К исходу седьмых суток я, нетерпеливо притоптывая, стояла у окна и осуждающе смотрела на заходящее солнце. Осуждение мое имело причины — солнце совершенно безобразным образом медлило! А мне просто жизненно необходимо было покинуть наконец место собственного затворничества и узнать, что происходит в государстве. О Великий Белый Дух, шенге, Свейтис, Райхо и, конечно, мой несносный рыжий уже каждую ночь снились! Я не просто соскучилась, я истосковалась.

Чуть слышно скрипнула дверь. Обернувшись, увидела входящих с подносами служанок. Едва не бросилась к ним навстречу и сама поразилась своему желанию. Вот что значит все эти дни не видеть ни единого человеческого лица. Просто кесарь — не человек.

— Рад, что ты это понимаешь! — император появился вслед за служанками. — Нежная моя, до утра ты здесь.

Мой разочарованный стон огласил апартаменты кесаря.

— Степень твоего ликования я уже осознал, тоскующая моя, — раздраженно произнес император.

Не думать, не думать, не думать… Однако стоило взглянуть на супруга, как мысли хлынули потоком, — глаза императора вновь ярко сверкали. Даже ярче, чем прежде, и в полумраке комнаты, что уже не освещалась лучами заходящего солнца, это было особенно заметно. Не думать, не думать, не думать… я подумаю об этом завтра, когда буду разбирать все накопившиеся за прошедшие сутки вопросы!

Служанки накрыли стол, изобразили реверансы и так же молча покинули нас. Я осталась стоять у окна, вглядываясь в последние отблески заката… Дохлый гоблин! В своих мечтах я уже мчалась к Свейтису выяснять, что же там произошло, эта неутоленная жажда любопытства выводила из себя!

— Ты всегда можешь спросить меня, коварная моя, — мягко предложил супруг.

Я сжала кулаки, пытаясь сдержать растущее раздражение. Досада, гнев, усталость от нахождения в замкнутом пространстве, постоянное и напряженное скрывание собственных мыслей… у меня было ощущение, что я сейчас просто взорвусь!

— Сядь за стол, — резко приказал кесарь.

Молча развернувшись, я пошла мыть руки. И не потому, что существовала объективная необходимость, а исключительно из желания успокоиться. Мое молчаливое неповиновение молчанием же и было встречено.

Огромная ванная комната кесаря уже была изучена до мельчайших подробностей. Я подошла к маленькому фонтану в углу, который срабатывал, стоило приблизиться на расстояние шага. Подставила обе ладони под холодную воду и, сдерживая ярость, смотрела, как сверкающие струи падают на бледную кожу… А кожа на моих руках побледнела, что несколько напрягало. Впрочем, не только на руках. За прошедшие месяцы я становилась все бледнее, что ранее, еще до отравления, объясняла редким пребыванием на солнце, однако семь прошедших суток заставили иначе взглянуть на проблему… и на себя. Отойдя от воды, я встряхнула мокрые ладони, не желая их вытирать, и подошла к зеркалу. Сверкающий овал отразил меня — бледную, с распущенными черными волосами. Белый халат подчеркивал белизну кожи… Несмотря на доводы лекарей, к которым я неоднократно обращалась, меня не покидало ощущение, что виной очередных преображений стал укус кровососущего кесаря!

— Верное предположение, — донеслось из соседней комнаты.

То есть мне опять наглядно продемонстрировали, что мои мысли для некоторых секретом не являются.

С тихим стоном я опустилась на пол. Понимая, что сейчас думать ни о чем нельзя, я не могла остановить беспрестанный поток мыслей… И одну, самую ужасающую, никак не могла отогнать: «Даже если придется лечь с ним в постель, ты сделаешь это, Кат!» Не думать, не думать, не думать… И все же зачем ты сказал мне это, рыжий?! Зачем!

— Даже так? — мой венценосный супруг обнаружился в шаге от меня.

В очередной раз обругав себя, медленно поднялась, разглядывая… вазу на окошке. Красивая такая ваза, в цветочек… и в ней цветочки… и под ней лепесточки… от цветочков!

— Нежная моя, посмотри на меня!

Не думать, не думать, не думать… И смотреть не буду! Этот нарастающий внутренний протест меня пугал, но, видимо, семь суток затворничества под неусыпным наблюдением кесаря окончательно расшатали мои нервы и… Не думать, не думать, не думать. А цветочки в вазе жалко, уже увядать начали…

— Сострадательная моя, я могу их оживить, — вдруг предложил мой супруг.

И вот тогда я подняла голову и посмотрела на кесаря. Он улыбался. Не ласково, нет, это была не та улыбка, от которой в страхе замирали все вокруг, потому как наш бессмертный никогда не позволял себе такую эмоцию, как гнев, — высшим проявлением его ярости была улыбка… ласковая. А вот сейчас он улыбался очень нежно.

— Смотри, — приказал кесарь, и я повернулась к окну.

Не было сияния… не было никакой дрожи земли… и даже звуковых эффектов не наблюдалось… Но цветы ожили! Упавшие лепестки вернулись к соцветиям, поникшие головки выпрямились, зелень приобрела более яркий оттенок!

Не веря собственным глазам, подошла к вазе, прикоснулась к цветам… И очень ярко вспыхнуло воспоминание: дед, высокий и светловолосый, с такими непроницаемо черными и в то же время очень добрыми глазами… мертвая маленькая птичка, мои детские слезы… «Смотри, Кат, сейчас птичка полетит». И дедушка накрыл ее рукой, а едва отнял ладонь, пташка поднялась, встрепенулась и вылетела в окно… Спустя всего несколько дней дед погиб… как мне тогда сказали — на охоте.

И несмотря на то что в этот миг мне так хотелось вновь приказать себе не думать, я приняла иное решение! Сопоставим факты, Катриона! Перед моим внутренним взором проносились воспоминания… детали… Дом совета, слуга, вода… Меня отравили, в этом сомнений не было! Но чем?! В Прайде не имелось ни единого правителя, который не опасался быть отравленным, и потому, едва нас отнимали от груди кормилицы или матери, тут уж кому как повезет, нам начинали давать яд. В мизерных дозах, понемногу, но шли годы, и вырабатывалась защита организма практически от любого пищевого яда. Максимум, что должно было случиться со мной, — это отравление со рвотой и сопутствующими расстройствами. Жестокое, с последствиями, но отравление. А меня даже не затошнило! Сухость, горечь, обморок… А дальше излишне поспешное явление кесаря… И да, укус перед его появлением нестерпимо болел.