Палач (СИ) - Крэйн Виктория. Страница 4

Что-то скрипнуло. Я повернулась на звук. Сквозь небольшую щелку проникал слабый свет. Дверь. Еще один скрип. Дверь широко распахнулась, освещая весь проем и выделяя тень человека в нем. Вот и дождалась.

Люциан шагнул внутрь, скрылся в темноте. Потом щелкнул выключатель и я, наконец, увидела свою камеру. Комната. Обычная комната. Напротив стены, у которой я сидела, черный кожаный диван, торшер, журнальный столик. Возле него — большое удобное кресло. У другой стены раковина. Еще один столик, на нем блестящие лотки. О! Пыточные инструменты? Я скользнула глазами ниже. Под столом несколько картонных коробок. Противоположную стену занимали стеллажи до самого потолка. С книгами и папками. Ах да, еще ковер. Прямо перед диваном. Маленький такой уютный коврик. Прям не камера, а рай земной. Уютный. Чуть правее от меня в каменной стене еще одна дверь.

Люциан шагнул к раковине и прикрутил кран.

— Раздражает, — пояснил он зачем-то и после этого повернулся ко мне.

Мы долго смотрели друг на друга. Он успел переодеться и принять душ. Волосы его, еще влажные, слегка завивались и были распущены. Часть он убрал от висков и заколол сзади. Наверняка какой-нибудь черной заколкой с серебром. Он такие раньше любил. На нем была простая серая футболка и синие джинсы. На ногах все те же высокие ботинки. Или другие такие же. Какая мне разница? Я-то все равно сижу голая на полу в цепях и мне не до внешности.

Я оторвалась от созерцания его божественной фигуры и отвернулась. Ну почему, почему я не могу его ненавидеть? Как положено пленнице. Как положено беспомощной жертве. Как ненавидит врага та, чьего друга пытали у нее на глазах. Я больная на всю голову. Ненормальная и бессердечная тварь.

— Ну, девочка, о чем призадумалась? — Люциан опустился передо мной на корточки. — Выглядишь неплохо. Хотя тебе бы в душ сходить. Нет желания?

Я захлопала на него глазами. Душ? Какой, на фиг, душ? С каких это пор ему противно видеть тело жертвы, влажное от холодного пота, измазанное в крови?

— Не стесняйся. Давай я тебя освобожу.

Он слегка извернулся, сунув руку в карман джинсов. Звякнули ключи. Через мгновение я была свободна от цепей, а Люциан деловито растирал мои запястья. Потом поднялся и протянул мне руку.

— Можешь стоять? — его взгляд был спокойным и внимательным. Этакий добренький дядюшка.

Я была слишком растеряна, чтобы соображать. Я ухватилась за протянутую руку, и Люциан рывком, совсем-совсем не грубым, поднял меня с пола. Я стояла, вцепившись в его руку, и покачивалась. Рука была теплой, сильной. Отпускать ее не хотелось.

Казалось, он это понимал и медленно потянул меня к замеченной мною закрытой двери. Я сделала шаг. Люциан меня не торопил. Потом второй. Пошатнулась. Он осторожно высвободил ладонь и приобнял меня за талию.

— Вот так, малышка. Давай, шагай, — подбадривал он меня. — Там вода горячая. Быстро согреешься. Или тебе ванну налить?

Я покачала головой. Ванна. С пеной. Зашибись! Что вообще происходит? Нетушки. Я лучше быстренько приму душ. Ванна слишком расслабляет. А мне надо оставить голову ясной. Потому что все это мне сильно не нравилось. Я ожидала, что Люциан сейчас начнет на меня давить, а не ухаживать.

Стоп! Вот я кретинка! Он же играет. Вот именно сейчас он со мной играет. Это, блин, видно невооруженным глазом. Усыпить бдительность. Успокоить. И все — жертва готова к сотрудничеству. А если чуть сопротивляться начнет, так это нестрашно. И не таких уговаривали.

Люциан галантно распахнул дверь. Она вела в большую ванную комнату. Душ. Ванна. Раковина со шкафчиками, столик с косметикой. Полотенца. Махровые халаты — полный набор. Что еще нужно бедной запуганной девочке?

Я повернулась к Люциану. Кивнула головой, благодаря. Потом показала рукой на кабинку с душем. Люциан улыбнулся краешком губ и помог мне переступить через небольшую ступеньку. Потом прикрыл дверь кабинки.

— Я буду в соседней комнате. Не торопись, — сказал он и вышел.

Я включила воду. Добавила побольше горячей и зажмурилась под тугими бьющими струями. Боже, как хорошо! Тепло проникало сквозь поры и ласково заворачивало меня в свое одеяло. Справа от себя на полке я нашла шампунь и флакон с жидким мылом. Мои пальцы массировали кожу головы, осторожно нажимая на припухлость, оставшуюся после удара. Шею, запястья и голени жгло в тех местах, где остались ссадины от скоб. Может, и шрамы останутся. Но меня это не волновало. Что может быть лучше блаженства от горячей воды?

Мыльная пена медленно стекала по моему телу. А я стояла под водой, закрыв глаза, и вспоминала.

Память, вообще, очень странная штука. Какие-то вещи запоминаются во всех подробностях, до мельчайших деталей, хотя произошли настолько давно, что кажутся невероятными. А что-то, казавшееся еще несколько дней назад очень важным, вдруг быстро забывается. Иногда память похожа на картинки. А иногда это лишь отголоски чего-то, тень мелодии, звучавшей в чужом окне, когда ты проходил мимо. Память жестока. Она возвращает к тому, что давным-давно превратилось в прах…

Я стояла под душем, а сама видела, как лучи холодного зимнего солнца отражаются от белого-белого снега, покрывающего равнину перед замком. Видела протоптанную в снегу лошадьми и подводами дорогу от подлеска к широкому и глубокому рву, заполненному незамерзающей в любой мороз водой. Видела крестьян, которые пешком, целыми семьями идут к высоким стенам замка и располагаются у костров в ожидании встречи с моим отцом, который каждое утро в начале недели занимался их тяжбами. Неизменные стаи ворон кружат над замком и, устав, опускаются на зубчатые стены.

Это очень приятные воспоминания. Мне казалось, если я поглубже вдохну, то почувствую запахи замкового двора, в которых причудливо и привычно перемешивались ароматы дыма, конского пота, доспехов — запахи моего дома и моего детства.

И, конечно же, звуки. Жесткая музыка самой жизни: лязг оружия, ржание лошадей, голоса людей. Стражники перекликаются на стенах. Воины из только что сменившегося караула громко переговариваются и грубо шутят во дворе замка, протягивая к кострам руки. Вот они похохатывают, окликая проходящих мимо женщин, которые выносят им корзины с только что испеченным хлебом. Из-под сбившихся от ветра чистых полотенец виднеются румяные корочки. Аромат выпечки разносится ветром по двору, разбавляя уютом резкость морозного утра.

И, конечно же, взрывы детского смеха. Это мы наперегонки носимся по двору. Нас трое — старший брат, я и воспитанница наших родителей, моя ровесница и подружка во всех шалостях. За нами, грузно переваливаясь с ноги на ногу, бежит старая нянька. Она охает и причитает. Чистый воздух делает нас совершенно неуправляемыми, и угнаться за нами невероятно сложно для ее дородного тела.

Но вот во двор выходит Збигнев, усатый мужчина лет сорока, наставник по оружию моего брата. Он хмурится, и улыбку тут же смывает с раскрасневшегося лица Яна. Братец выпрямляется и на деревянных ногах отправляется получать выговор. Мы, девчонки, хихикаем и убегаем от няньки, которая воспользовалась нашим замешательством и подошла настолько близко, что смогла почти ухватить меня за полу длинного плаща. Но я успеваю отскочить, и мы, пихаясь и подталкивая друг дружку, убегаем…

Я запрокинула голову, чтобы струи били мне в лицо, и улыбнулась. Какие же шалости мы придумывали! Заводилой, конечно же, был Ян, самый старший. Но и мы не отставали. Ксения и я часто соревновались, кто искусней набедокурит и не будет при этом пойман. Доставалось почти всегда Ксюхе. Но она не роптала. Впрочем, сидеть в хлеву на хлебе и воде приходилось нам всем. Яну попадало сильнее. Он же был мальчишка, наследник, и его воспитывали в строгости. А мы — девчонки, что с нас взять? Будущие жены. Пусть себе развлекаются, пока есть возможность. Только не переломают себе ничего да не попортят имущество. Будут вести свой дом, сами поймут, каково это — вести хозяйство и ценить все, что досталось трудом да потом людским…