Делириум - Оливер Лорен. Страница 48

Мне это кажется неправдоподобным. Алекс искоса смотрит на меня и добавляет:

— Так бывает. Ты теряешь навсегда близкого человека, а потом боль уходит.

Но больше всего Алекс рассказывает о Дикой местности и о людях, которые там живут. Я кладу голову ему на грудь и рисую в своем воображении женщину, которую все зовут Безумная Кейтлин, она делает «винд-чаймсы» из всякого металлического хлама и банок из-под содовой. Еще я представляю Дедушку Джонса, которому не меньше девяноста лет, а он каждый день ходит в лес, собирает ягоды и охотится. Я воображаю, как люди сидят по ночам у костра, едят, поют и разговаривают до рассвета, а дым от костра поднимается к звездам.

Я знаю, что Алекс иногда возвращается в Дикую местность, и еще я знаю, что он до сих пор считает Дикую местность своим домом. Однажды он практически в этом признается. Я говорю, что хотела бы пойти к нему в гости на Форсис-стрит, где он живет с тех пор, как поступил в университет, вот только если кто-нибудь из соседей меня увидит — нам конец. Но Алекс меня поправляет, он говорит, что его дом не студия на Форсис-стрит.

Алекс признается, что он и другие заразные нашли способ пересекать границу, но, когда я пытаюсь выведать какие-нибудь детали, замыкается.

— Может быть, когда-нибудь ты сама все увидишь, — говорит он.

Эта идея возбуждает меня и одновременно вселяет ужас.

Я спрашиваю Алекса, не слышал ли он что-нибудь о моем дяде, который смог сбежать до суда, но он только хмурится и качает головой.

— Такого имени я не слышал, — отвечает Алекс, — но в Дикой местности люди чаще живут под вымышленными именами.

А еще Алекс говорит, что в Дикой местности по всей стране тысячи и тысячи поселений. Мой дядя мог бежать куда угодно — на север, на юг или на запад. Одно мы знаем точно — на восток он не бежал, там океан. Алекс говорит, что в США площадь Дикой местности не меньше площади признанных законом городов. Мне даже представить такое сложно, и я долгое время не могу в это поверить, а когда я рассказываю об этом Хане, она тоже не верит.

А еще Алекс умеет слушать, он может молчать часами, пока я рассказываю о своей жизни в доме тети Кэрол и о том, что все думают: Грейс не умеет говорить, — все, кроме меня. Он громко хохочет, когда я описываю ему Дженни, как она с видом старой леди поджимает губы и смотрит на меня свысока, как будто мне девять лет, а не семнадцать.

И о маме я тоже могу ему рассказывать. О том, как мы жили до того, как она умерла, только мы трое — я, мама и Рейчел. Я рассказываю о «танцах в носках» и о том, как мама пела нам колыбельные, хотя сама помню только маленькие отрывки из этих песен. Может, это потому, что он не перебивает и спокойно смотрит на меня своими яркими и теплыми глазами и не говорит ни одного осуждающего слова. Я даже рассказываю ему о последних словах, которые сказала мне мама, и, когда чувствую, что сейчас расплачусь, Алекс просто гладит меня по спине, и все проходит. Мне становится легче. Тепло его руки дарит мне облегчение.

И конечно, мы целуемся. Мы целуемся так много, что, когда мы не целуемся, это кажется противоестественным, словно я могу вдыхать и выдыхать только через его губы.

Постепенно мы привыкаем друг к другу, и я начинаю открывать для себя другие части его тела: нежный рисунок ребер; грудную клетку и плечи, словно высеченные из камня; мягкие светлые волосы на ногах; запах его кожи, он всегда немного пахнет океаном. Все это прекрасно и странно. Но еще удивительнее то, что я позволяю ему разглядывать себя. Сначала я позволяю ему только оттянуть футболку и целовать мои плечи и ключицу. Потом позволяю снять футболку. Я лежу, освещенная ярким солнцем, а он просто смотрит на меня.

В первый раз я дрожу, мне хочется закрыть грудь руками, спрятаться… Я вдруг сознаю, какая я бледная, как много родинок у меня на груди, я уверена, что Алекс смотрит на меня и думает, какая я нескладная и уродливая.

— Ты прекрасна, — выдыхает Алекс.

И когда мы встречаемся глазами, я вижу, что он правда так думает.

В тот вечер, когда я стою в ванной перед зеркалом, волосы у меня зачесаны назад, глаза сияют, ночнушка соскользнула с одного плеча, я впервые в жизни не вижу в отражении невзрачную, серенькую девчонку. Я верю в то, что сказал Алекс. Я прекрасна.

Но дело не только во мне. Все вокруг прекрасно. В руководстве «Ббс» сказано, что делирия воздействует на ваше восприятие окружающего мира, лишает способности мыслить и судить здраво. Но там не говорится о том, что любовь делает мир прекраснее. Даже груда искореженного и раскаленного металлолома, даже плавящийся на жаре пластик и прочий вонючий хлам кажутся чем-то чудесным и невиданным, занесенным к нам из других миров. Чайки на крыше ратуши словно нарисованы белой краской на фоне светло-голубого неба, я смотрю на них и думаю, что не видела в своей жизни ничего красивее. А грозы какие! С неба на землю сыпется хрусталь, воздух полон алмазов. Ветер шепчет мне имя Алекса, ветру вторит океан, деревья приглашают меня танцевать. Все, на что я смотрю, все, к чему прикасаюсь, напоминает мне об Алексе, а значит — все, на что я смотрю, и все, к чему прикасаюсь, — прекрасно.

И еще в руководстве «Ббс» не сказано о том, как от влюбленных убегает время.

Время мчится, скачет, бежит вприпрыжку. Оно утекает, как сквозь пальцы вода. Всякий раз, спустившись в кухню и видя, что на перекидном календаре уже значится новая дата, я отказываюсь в это верить. У меня скручивает желудок, и с каждым днем это ощущение все тягостнее.

Тридцать три дня до процедуры.

Тридцать два дня.

Тридцать.

А в промежутках — фрагменты жизни, миги, секунды. Я жалуюсь на жару, и Алекс пачкает мне нос шоколадным мороженым; в саду у нас над головами громко гудят пчелы, а по остаткам нашего пикника тихо марширует цепочка муравьев; Алекс запутался пальцами в моих волосах; его локоть у меня под головой; Алекс шепчет: «Я хочу, чтобы ты осталась со мной». Очередной день, истекая кровью и золотом, исчезает за горизонтом; мы смотрим на облака и выдумываем, на что они похожи — черепаха в шляпе, крот тащит цуккини, золотая рыбка охотится на кролика.

Фрагменты жизни, миги, секунды. Хрупкие, прекрасные и беззащитные, как бабочка перед надвигающейся грозой.

17

В Портленде август чувствует себя полновластным хозяином — повсюду его горячее зловонное дыхание. Солнце палит немилосердно, и днем на улицах находиться невозможно. В поисках тени и прохлады горожане заполняют пляжи и парки. На Ист-Энд-бич, не самом популярном пляже, даже вечером после работы полно народу. Дважды я прихожу туда, чтобы встретиться с Алексом, но прилюдно общаться слишком рискованно, и мы только киваем друг другу, как случайно встретившиеся знакомые. В результате мы расстилаем наши пляжные полотенца на расстоянии пятнадцати футов друг от друга, Алекс надевает наушники плеера, а я делаю вид, что читаю. Когда наши глаза встречаются, внутри меня как будто загорается огонь, мне кажется, что Алекс лежит рядом и гладит меня по спине. И пусть лицо у него в этот момент ничего не выражает, я вижу по глазам, что он улыбается. Так больно и так сладостно быть рядом и в то же время не иметь возможности прикоснуться друг к другу. Так в жаркий день жадно проглатываешь мороженое, а потом у тебя голова раскалывается от боли. Я начинаю понимать, что имел в виду Алекс, когда говорил о своих дяде и тете: почему после процедуры они тоскуют по боли. Каким-то образом именно боль позволяет лучше и острее ощущать окружающее.