Делириум - Оливер Лорен. Страница 50

— Фу!

— Или жареного скунса?

— Ты хочешь, чтобы меня стошнило прямо здесь?

«Нас гораздо больше, чем ты думаешь». Это еще одна фраза, которую любит повторять Алекс. Сочувствующие везде, исцеленные и неисцеленные, они есть в рядах регуляторов, в полиции, среди правительственных служащих и ученых. Алекс говорит, что, пользуясь этим, они и проходят мимо постов. Одной из самых активных сочувствующих Портленда достался в мужья пограничник, который охраняет северную часть моста Тьюки в ночную смену. Мост — это место, где мы пересечем границу. Эта женщина и Алекс придумали условный знак. Когда Алексу надо перейти границу, он оставляет в почтовом ящике этой женщины определенный флаерс, фотокопию дурацкой рекламы какой-нибудь кулинарии или химчистки. В данном случае приглашение на бесплатную проверку зрения у доктора Свайлда. На мой взгляд, это слишком уж очевидно, но Алекс говорит, что сочувствующие и участники Сопротивления живут в постоянном напряжении, поэтому им надо иногда расслабляться — например, вот так пошутить. И когда эта женщина находит флаерс Алекса, она подсыпает своему мужу в термос с кофе приличную дозу валиума.

— Бедняга, — с улыбкой говорит Алекс, — сколько кофе ни выпьет, все равно засыпает на посту.

Я вижу, сколько значит для него Сопротивление, как он гордится тем, что в Портленде есть такие люди и они не сидят без дела. Я пытаюсь улыбнуться, но щеки словно онемели. У меня никак не укладывается в голове, что все, чему меня учили, — неправда, мне трудно воспринимать сочувствующих и участников Сопротивления как друзей, а не как врагов.

Но после перехода границы я стану одной из них, тут нет никаких сомнений. И в то же время я уже не могу отступить, я хочу пойти туда. Если быть до конца честной, я давно стала сочувствующей, еще когда Алекс спросил, встречусь ли я с ним в Глухой бухте, и я согласилась. У меня остались только смутные воспоминания о том, какой я была тогда — семнадцатилетняя девушка, которая всегда делает то, что ей говорят, никогда не обманывает и с нетерпением, а не с ужасом считает дни до процедуры. Та девушка боялась всего и всех. Та девушка боялась себя.

На следующий день, придя домой после работы, я специально прошу тетю одолжить мне ее мобильник. Потом я посылаю сообщение Хане: «Сегодня ночуем у А.?» Этот код мы придумали недавно, так я сообщаю Хане, что мне нужно, чтобы она меня прикрыла. Для тети Кэрол мы придумали легенду, будто в последнее время подружились с Аллисон Давни, которая была из нашего выпуска. Семейство Давни даже богаче, чем семья Ханы, а Аллисон настоящая надменная сучка. Хана сначала наотрез отказывалась, чтобы мы использовали ее в качестве загадочного «А», ей даже притворяться, будто она дружит с Аллисон, не хотелось. Но в конце концов я ее переубедила. Тетя никогда не позвонит домой Давни, чтобы проверить, там ли я. Она побоится и наверняка посчитает себя не вправе им звонить, ведь наша семья нечистая, мы запятнаны бегством мужа Марсии и, конечно, тем, как ушла из жизни моя мама. Ведь мистер Давни — глава и основатель портлендского филиала организации «Америка без делирии». Когда мы учились в школе, Аллисон даже смотреть на меня брезговала, а еще раньше, в начальной школе, попросила учительницу пересадить ее подальше, потому что от меня, как она сказала, «пахнет дохлятиной».

Хана мгновенно присылает ответ: «Договорились. Увидимся вечером».

Интересно, как бы среагировала Аллисон, если бы узнала, что я пользуюсь ее именем, чтобы тайно встречаться со своим парнем? Наверняка лопнула бы от злости. Я представляю эту картинку и не могу не улыбаться.

Незадолго до восьми вечера я спускаюсь из спальни с сумкой через плечо. Я даже специально оставила торчать снаружи кусочек пижамы. В сумку я сложила все те вещи, которые беру с собой, когда на самом деле иду ночевать к Хане. Когда тетя Кэрол мимолетно мне улыбается и желает хорошо провести время, я чувствую легкий укол совести. В последнее время я так часто и так легко вру.

Но этот укол не может остановить меня. Выйдя на улицу, на случай, если Дженни или тетя решат посмотреть за мной в окно, я направляюсь в сторону Уэст-Энда. Только на Спринг-стрит я поворачиваю обратно и иду по Диринг-авеню к дому тридцать семь по Брукс-стрит. Путь не близкий, до Диринг-Хайлендс я добираюсь с последними лучами заката. Здесь, как всегда, пустынно. Я прохожу через ржавые ворота в ограде, потом отодвигаю доску на окне первого этажа, подтягиваюсь и перебираюсь внутрь дома.

Первое время я просто стою и пытаюсь привыкнуть к темноте. Воздух в доме какой-то липкий и затхлый, пахнет плесенью. Постепенно окружающие предметы начинают приобретать очертания, и я иду в гостиную, где стоит старый диван. Обивка дивана прогнила, из дыр торчат пружины, половина набивки выдрана, возможно мышами, но все равно видно, что когда-то он был симпатичным, даже элегантным.

Я выуживаю из сумки будильник и ставлю его на одиннадцать тридцать. Ночь предстоит длинная. После этого я укладываюсь на бугристый диван и кладу под голову сумку. Это, конечно, не самая удобная подушка в мире, но для меня сойдет.

Я закрываю глаза. В стенах скребутся мыши, дом тихо стонет и таинственно поскрипывает, под эти звуки я засыпаю.

Мне снится кошмар про маму, я просыпаюсь в кромешной темноте, резко сажусь и первые секунды не могу понять, где нахожусь. Жалобный стон сломанных пружин напоминает — я на Брукс-стрит. На ощупь нахожу будильник, сейчас одиннадцать двадцать. Я понимаю, что надо встать, но еще плохо соображаю от кошмара и от жары, поэтому просто сижу, взмокшая от пота, и стараюсь дышать глубже.

Кошмар тот же, только на сей раз все было наоборот. В этом кошмаре я качалась на океанских волнах и смотрела на маму, которая стояла на осыпающемся обрыве в сотнях футах надо мной. Она была так высоко, что я не могла различить черты ее лица, видела только размытый силуэт на фоне солнца. Я пыталась закричать, предупредить маму, пыталась помахать ей руками, чтобы она отошла от края обрыва, но чем больше усилий я прикладывала, тем больше мне мешала вода. Вода удерживала меня, тянула назад, становилась густой, как клей, просачивалась мне в рот и не давала издать ни звука. А вокруг, как снег, сыпался песок, и я понимала, что еще секунда — и мама упадет, разобьется об острые камни, которые торчат из воды, как острые когти.

А потом мама начала падать. Она летела вниз, размахивая руками. Черная точка на фоне ослепительно яркого солнца становилась все больше и больше, я пыталась закричать, но не могла. Фигура человека увеличивалась в размерах, и я поняла, что это не мама падает на острые камни.

Это падал Алекс.

Вот в этот момент я проснулась.

В конце концов я стряхиваю с себя кошмар и встаю. Медленно, на ощупь, иду к окну. Пусть на улице гораздо опаснее, но, выбравшись наружу, я чувствую невероятное облегчение — в доме можно задохнуться, а здесь хоть ветерок дует.

Когда я добираюсь до Глухой бухты, Алекс уже там, ждет меня. Он сидит на корточках в тени деревьев возле автостоянки, его практически не видно, и я чуть не прохожу мимо. Алекс хватает меня за руку и притягивает меня к себе. Ночь лунная, глаза у Алекса светятся, как у кошки.

Алекс молча показывает рукой в сторону мерцающих огоньков перед самой границей — сторожевые будки. На таком расстоянии они похожи на гирлянду фонариков для ночных пикников. Очень даже мило смотрятся. Еще через двадцать футов ограждение, а за ограждением Дикая местность. Ветер раскачивает черный массив деревьев, никогда еще это место не казалось мне настолько чужим. Я рада, что мы с Алексом договорились не говорить друг другу ни слова, пока будем переходить границу. Комок в горле мешает мне дышать, поэтому какие уж там разговоры.

Переходить границу будем в дальнем конце Тьюки-бридж, это северо-восточная точка бухты, если плыть прямо по диагонали от места нашей встречи. Алекс три раза пожимает мою руку — знак, что пора двигаться.

Я иду следом за Алексом по периметру бухты, мы стараемся обходить топкие места, с виду, особенно в темноте, они очень похожи на обыкновенную траву, но стоит сделать неверный шаг, и провалишься по колено. Алекс беззвучно перебегает из тени в тень, иногда он буквально растворяется в темноте.