Делириум - Оливер Лорен. Страница 52

Пожалуй, сейчас я больше напугана, чем во время перехода границы. Я дергаю Алекса за руку, чтобы он остановился.

— Еще чуть-чуть, — говорит он из темноты и тянет меня дальше.

Мы теперь идем медленнее, я слышу треск сучьев под ногами, шорох веток — это Алекс прокладывает дорогу. Кажется, мы продвигаемся со скоростью один дюйм в минуту, и в то же время граница и все, что лежит за ней, быстро исчезает из виду, как будто ничего этого никогда не существовало. За спиной у меня черно, словно в подземелье.

— Алекс… — начинаю я, голос у меня какой-то придушенный.

— Стоп, — говорит он. — Жди здесь.

Алекс отпускает мою руку, и я непроизвольно взвизгиваю. Тогда он на ощупь находит мои плечи и целует в нос.

— Все хорошо, — говорит он уже нормальным голосом, и я понимаю, что мы в безопасности. — Я никуда не ухожу. Просто мне надо найти этот чертов фонарик. Хорошо?

— Да, хорошо.

Я пытаюсь дышать ровно и чувствую себя ужасно глупо. Может, Алекс уже жалеет, что взял меня с собой? Меня никогда нельзя было назвать мисс Бесстрашие.

Алекс как будто читает мои мысли, он целует меня снова, на этот раз рядом с уголком губ. Я так понимаю, что он тоже еще не адаптировался к темноте.

— Ты настоящий герой, — говорит он.

А потом я слышу, как Алекс шуршит ветками вокруг меня и тихо чертыхается себе под нос. Что он там бормочет, я не слушаю. Спустя минуту он радостно вскрикивает, а еще через секунду широкий луч света рассекает темноту, и я вижу окружившие нас густые заросли.

— Нашел, — Алекс улыбается и гордо демонстрирует мне фонарик, после чего направляет его на землю.

Я вижу наполовину зарытый в землю ржавый ящик для инструментов.

— Мы оставляем его здесь для тех, кто переходит границу, — объясняет он. — Готова?

Я киваю. Теперь, когда видно, куда идти, я чувствую себя значительно лучше. Кроны деревьев у нас над головами напоминают мне купол собора Святого Павла, там раньше по воскресеньям после школы я слушала лекции об атомах, теории вероятности и Законе Божьем. Вокруг шелестят и вздрагивают листья, танцуют черные и зеленые пятна, ветки покачиваются, когда по ним пробегают невидимые зверьки. Фонарик то и дело выхватывает из темноты пару круглых мигающих глаз, они мрачно смотрят из листвы, а потом снова исчезают во мраке. Это так невероятно. В жизни ничего подобного не видела — вокруг все живет, рождается, словно бы с каждой секундой прорастает из земли и тянется вверх, к небу. Мне трудно это передать, но я чувствую себя маленьким несмышленышем, пересекшим границу владений какого-то важного мудреца.

Алекс теперь идет увереннее, иногда он, чтобы я могла пройти, приподнимает низкие ветки деревьев или отбрасывает ногой валяющиеся на земле сломанные сучья, однако, насколько я вижу, мы не идем по какой-то определенной тропе. Через пятнадцать минут я начинаю думать, что мы блуждаем и все дальше уходим в лес без всякого твердого направления. Я уже готова спросить Алекса, знает ли он, куда идти, но тут замечаю, что он периодически приостанавливается и освещает стволы деревьев. На некоторых я замечаю широкие синие мазки.

— Краска… — говорю я.

Алекс быстро оглядывается.

— Наша дорожная карта, — объясняет он. — Мы не заблудимся, поверь мне.

А потом вдруг деревья расступаются. Только что нас со всех сторон окружал густой лес, и вот мы выходим на дорогу — серебристая в свете луны бетонная полоса похожа на рифленый язык.

Дорога вся в выбоинах, местами она вздымается, и мы вынуждены обходить груды обломков бетонного покрытия. Дорога петляет вверх по склону невысокого холма и исчезает за его вершиной, там, где опять начинается черная полоса деревьев.

— Дай мне руку, — говорит Алекс.

Он опять перешел на шепот, и я этому рада. У меня такое чувство, словно я вошла на территорию кладбища. По обе стороны дороги широченные просеки, высокая, по пояс, трава колышется и что-то шепчет на ветру, кое-где растут молоденькие деревца, они выглядят такими хрупкими и незащищенными посреди этой пустоты. А еще я вижу какие-то бревна… огромные балки навалены друг на друга, и какие-то искореженные металлические конструкции поблескивают в траве.

— Что это? — шепотом спрашиваю я Алекса и чуть не вскрикиваю, потому что в ту же секунду понимаю, что передо мной.

Посреди поляны стоит большой синий грузовик. Со стороны он выглядит так, будто кто-то решил притормозить у обочины и устроить пикник.

— Здесь была улица, — говорит Алекс, в голосе его снова чувствуется напряжение. — Ее уничтожили во время блицкрига. Таких улиц тысячи по всей стране. Их разбомбили, сровняли с землей.

Я поеживаюсь. Неудивительно, что это место показалось мне похожим на кладбище. В каком-то смысле так оно и есть. Блицкриг — кампания, которая длилась целый год, ее провели задолго до моего рождения, тогда моя мама была еще маленькой. Кампания была нацелена на уничтожение всех заразных и тех, кто отказывался покидать свои дома и переселяться на разрешенные территории. Мама как-то сказала, что ее детские воспоминания наполнены грохотом разрывающихся бомб и запахом гари. Она говорила, что еще годы после блицкрига над городом витал запах гари, и каждый раз, когда дул сильный ветер, на город оседал пепел.

Мы идем дальше. Я готова расплакаться. Все, что я вижу, не имеет ничего общего с тем, что рассказывали нам на уроках истории, — улыбающиеся пилоты бомбардировщиков показывают большой палец; ликующие толпы возле границы, люди счастливы, они в безопасности; дома уничтожаются аккуратно, не остается никаких руин, они просто исчезают, словно запиканные на компьютере. В учебниках истории не упоминалось о том, что в этих домах жили реальные люди. Но теперь, когда мы идем по разбомбленной дороге, я понимаю, что все было совсем не так. Здесь был хаос — грязь, кровь и запах паленой кожи. Здесь были люди: они стояли и ели, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели, стоя под душем. Меня переполняет тоска по всему, что было утеряно, и злость на людей, которые все это уничтожили. Я одна из них или, по крайней мере, была одной из них. Я больше не знаю, кто я и с кем я.

Нет, не совсем так: Алекс. Я знаю, что я с Алексом.

Поднимаясь выше по склону холма, мы проходим мимо аккуратного белого домика. Этот домик каким-то образом умудрился уцелеть во время блицкрига — если бы не сорванные ставни на одном окне, которые висят под неестественным углом и легонько хлопают на ветру, он ничем не отличается от домов в Портленде. Так странно видеть его целым и невредимым посреди всей этой разрухи, он как ягненок, который забрел не на то пастбище.

— А сейчас здесь кто-нибудь живет? — спрашиваю я Алекса.

— Люди иногда останавливаются, когда идет дождь или слишком холодно. Но только странники — это… заразные, которые всегда в пути.

Алекс снова запнулся, перед тем как произнести «заразные», и скривился, как будто проглотил какую-то гадость.

— Мы предпочитаем держаться подальше отсюда. Люди говорят, что бомбардировщики могут вернуться и закончить свою работу. Вообще все это суеверие. Считается, что этот дом приносит несчастье. — Алекс нервно улыбается. — Но здесь все подчищено. Унесли все — кровати, одеяла, одежду. Я тут нашел для себя посуду.

Алекс уже рассказывал мне, что у него есть свое жилище в Дикой местности, но когда я попросила описать его, он отказался, сказал, что я сама должна увидеть. У меня все еще не укладывается в голове, что здесь, в этих бесконечных лесах живут люди, у них нет посуды, нет одеял, нет самых элементарных вещей.

— Сюда.

Алекс тащит меня с дороги к лесу. Вообще-то я рада снова оказаться среди деревьев. Этот единственный уцелевший дом, ржавый грузовик, обгоревшие балки… Это место как шрам на поверхности земли, там я чувствовала себя раздавленной.

Теперь мы идем по протоптанной тропинке. Деревья по-прежнему помечены синей краской, но Алекс, кажется, больше не нуждается в подсказках. Мы идем гуськом в быстром темпе. Деревья здесь растут реже, подлеска почти нет, и идти ничто не мешает. Земля под ногами хорошо утоптана. У меня учащается пульс. Становится ясно — мы у цели.