Тина и Тереза - Бекитт Лора. Страница 76

Они долго и пристально смотрели один на другого, словно ожидали, кто выйдет победителем из этого молчаливого поединка.

Джоан первая опустила глаза, но секунду спустя вскинула их снова.

— Как же мне тебя называть? — с тихим вызовом произнесла она.

— Наверное, так, как привыкла.

Она облегченно вздохнула. Имя Конрада казалось ей пугающим и чужим.

Он начал рассказывать. Речь его была подобна течению реки, воды которой то бурлят, вскипают, кружатся в стремнине, то плавно текут, то летят вниз с высоты, ударяясь об острые камни. Джоан знала: понять истинное настроение Лоренса почти так же невозможно, немыслимо, как уловить движение звезд, но сейчас он был взволнован и, похоже, ничего не пытался скрывать.

Что касается Джоан — она ощущала себя крайне непривычно в ситуации, когда муж вынужден был держать перед нею ответ.

— Почему ты не женился на Тине Хиггинс? — перебила она, чисто по-женски интересуясь в первую очередь именно этим вопросом.

Лоренс помолчал, точно собираясь с мыслями, потом сказал:

— В то время это было трудно сделать. Не знаю, говорила ли тебе Тина о том, что была женой моего отца…

Джоан в изумлении уставилась на мужа, и он слабо улыбнулся в ответ.

— Да, именно так.

— И ты… смог?!

— Да! — жестко произнес он и положил ладонь на обнаженную по локоть руку Джоан. Пальцы его были холодны, и женщина вздрогнула. Неужели от этих воспоминаний в нем не закипает кровь? Значит, всюду один расчет, голый разум?! Она почувствовала, что начинает бояться этого человека.

— У меня с отцом свои счеты. Сейчас речь не об этом.

— А Тина? Ты не любил ее? Почему ты ей не написал?

— Что я мог написать? — сказал он, касаясь лишь последнего вопроса. — Что по-прежнему беден? Позвать к себе? Немыслимо! И вообще, Джоан, не стоит о Тине. Поговорим лучше о нас.

Джоан отчасти даже обрадовалась такому предложению, ибо разговор о Тине неизбежно вызывал у нее муки ревности.

— Я не совершал преступлений, — повторил Конрад, — просто мои планы не удались, и я решил в какой-то степени начать все сначала. Тогда и изменил имя, а до этого… Я оставил Австралию, но за это меня наказала Америка, она дала пинка моей гордости, подкосила надежды. Каждый человек, сознательно или нет, зачисляет себя в определенный разряд людей и мысленно выбирает ступеньку на той гигантской лестнице, где есть место для всех нас. На протяжении жизни самооценка может меняться, но… редко кто думает о себе совсем плохо или, скажем так, хуже, чем о других. Кем считал себя я, Конрад О'Рейли? Человеком, не лишенным достоинств, более того, способным многого добиться. Мой же отец сумел это сделать! Из ирландского голодранца превратился в одного из богатейших людей страны! — Впервые Конрад, пусть косвенно, но признавался в невольном уважении к отцу и желании ему подражать. — Да, я немного отвлекся. Так вот, если мнение окружающих о человеке не совпадает с его собственным — а оно далеко не всегда складывается из оценок других! — это вызывает обиду, возмущение, подавленность, боль… Речь идет не о неприятии критики, а о самооценке личности, о том, каким себя видит человек в зеркале Вселенной. В Австралии я, несмотря ни на что, был О'Рейли и сыном О'Рейли, пусть даже отвергнутым неизвестно за что собственным отцом. А здесь… Началось с того, что я попал в положение мало что пришлого, благодаря своей ирландской фамилии, так еще и человека «с нечистым лицом», цветного! Это мне сразу же дали понять, юг есть юг! Нет, дело не в том, что Америка плохая страна. Страны — они, как и люди, хороши и плохи одновременно, каждая на свой лад. Просто склад нашей души невольно соответствует духу той земли, где ты родился и вырос, и удача сопутствует нам далеко не везде. То, что Америка не моя страна, я понял сразу, но возвращаться было поздно, к тому же я не собирался с порога признавать поражение. Шло время, найти тропинку к желанным высотам не удавалось, и тогда я достал тайный козырь — свои музыкальные сочинения. Уверяю тебя, Джоан, почти каждый греет у сердца нечто, чем, как ему грезится, однажды сумеет поразить мир. Многие так и умирают с этой надеждой… Человек любит такие вещи — игрушки для себя и в то же время оружие против окружающего мира, который чаще всего безжалостно отвергает претензии на исключительность. Не все рискуют вынимать заветные карты, многие предпочитают тешить себя в тишине и покое. Я тоже боялся, но потом, оскорбленный, швырнул их в лицо судьбе, — он вздохнул, — и услышал то, чего, признаться, не ожидал. Я бездарность, моя музыка плоха и никогда не найдет слушателя. Конечно, я слышал, есть люди, которых неудача подстегивает, словно хороший кнут, но я, видимо, не принадлежу к их числу… Я был подавлен, опустошен — задели глубоко личное, точно вырвали и растоптали душу. Долго и сильно переживал, а потом… может быть, отчасти смирился. Более года не прикасался к клавишам и нотной бумаге, даже думать об этом не мог, но по прошествии времени рана постепенно затянулась и что-то вновь неудержимо повлекло меня… Стремление к творчеству бывает сильнее человеческой воли! Я снова стал сочинять, но твердо решил: никто и никогда не узнает об этом. Жилось мне тогда очень плохо — в Америке я нарушил зарок не играть в рулетку, и это, разумеется, ни к чему хорошему не привело: судьбу не переиграешь! Пришлось отдавать долги, в то время я почти голодал… Потом потихоньку выкарабкался, благодаря тому, что понял: главное уметь не «быть», а «казаться» таким, каким хочет видеть тебя, если можно так выразиться, сама жизнь. Да, случалось, я отступал от своих правил и принципов, но… ладно, не будем об этом. Через некоторое время появилась ты, светская девушка, молодая, привлекательная, богатая. Почему ты находила меня необыкновенным? Чем я привлек тебя? Тем, что сразу не дался в руки? Скажу честно: никогда не питал надежды проникнуть в хорошее общество благодаря тебе, это было бы бесполезной попыткой. Я не оттолкнул тебя, потому что был совсем одинок и вообще давно не встречался с женщинами. Нет, Джоан, я имел на это счет свои принципы и хотел ограничиться дружбой, но ты же помнишь, как случилось, что мы…

Джоан, зардевшись, чуть заметно кивнула.

— А Лоренсом я стал незадолго до знакомства с тобой, когда решил попытаться приспособиться к жизни в этой стране. Конрад О'Рейли — австралиец, Лоренс Пакард — американец, вот и вся разница. Была еще причина, побудившая меня сменить имя, — стремление избавиться от преследования моего отца, который имел привычку следить за мной, где бы я ни находился. Я решил скрыться с его глаз окончательно и, кажется, мне это удалось. И последнее: я признаю, Джоан, что многое из того хорошего, что было во мне, легло на дно души, а на поверхность вышло плохое. Я стал намного хуже, и мне некого в этом винить, кроме себя самого!

Завершив свой рассказ, он молча глядел на Джоан, которая все поняла, за исключением единственного — его стремления, испытав боль, причинять ее другим.

Джоан… Она всегда казалась ему поверхностной, чрезмерно приземленной в рассуждениях и интересах, он не находил в ней никакой загадки, кроме одной — почему она, несмотря ни на что, столь навязчиво стремится к нему.

Тина Хиггинс… При воспоминании об этой девушке Конрада действительно мучила совесть, особенно первое время. Потом, конечно, чувства притупились, и все же… Он и на Джоан женился именно потому, что не желал брать на себя еще один грех. Ему хотелось узнать о том, как живет Тина, в каком душевном состоянии пребывает, но он не решился спросить.

— С тех пор как я ступил на эту землю, мечтаю лишь об одном — вернуться в Австралию. Мне надоело жить под чужим именем, чужой жизнью. Здесь я осознал ценность того, что казалось ненужным, мелким там, в моей родной стране. Я завершил то, над чем работал долгое время, и готов к возвращению и к… борьбе.

— Это касается твоего отца? Я видела бумаги…

— Да, — ответил Конрад.

— Ты хочешь использовать результаты своего труда ему во вред?

— Есть разные варианты. Я еще не решил.