Оборотни космоса - Белаш Людмила и Александр. Страница 25

– Но, похоже, этот же совет организует вам помехи. Скажем, в раздаче литературы.

– Ах, Фортунат, – мать Лурдес переплела пальцы, – что поделать?!.. Переводы Типитаки и Библии для ньягонцев удачны, но они читают тексты сквозь призму своей «древней правды» и старинных воззрений. Они находят в Писаниях то, что тревожит их в жизни. Нельзя было предугадать, что стих «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета» окажется важнее Нагорной проповеди!

– Я видел надписи о радуге в метро, – вспомнил Форт, – и удивился: с чего б это живущим в катакомбах на все лады склонять оптический эффект, которого они не знают?

– Знают, – помрачнела мать Лурдес. – Если не истинным знанием, то реликтовой памятью, предчувствием, наитием. Форцы зовут себя детьми богов, мирки – детьми ветра, туанцы – детьми неба, а ньягонцы по праву – дети радуги... или её жертвы. Радуга вогнала их в землю, и они по сей день ощущают поднятый над ними радужный меч. А мы... для вас это прозвучит открытием – мы в их глазах и есть небесные божества, Рослые Народы, в одной руке которых хлеб, а в другой – тайная книга пророчеств. Вы замечали, как вас сторонятся? это не от брезгливости, не от ксенофобии. Чувства противоречивы, брат мой; вспомните: «Выйди от меня, Господи!» Под рукой могучих легче выжить, но их сила страшит. Иные боятся открыть наши книги потому, что могут найти там зловещие прорицания. Общее мнение таково: Рослые Народы наперёд вычислили все катаклизмы и вписали их в книги, но, если не читать пророчеств, они не сбудутся.

– Похоже, читают. Среди граффити мне встретилась строка...

Выслушав отрывок стиха, мать Лурдес наклонила голову в знак согласия.

– И не только это. Исаия и Апокалипсис бьют по ним ещё крепче. Вы увидите цитаты и оттуда, причём я берусь угадать наверняка – какие. «Ибо упился меч Мой на небесах: вот, для суда нисходит он» или «Я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны». Мало кто вспомнит: «И увидел я новое небо и новую землю», – хотя мы проповедуем именно это. Ньягонцам оказались ближе ужасы Писания. Нечему удивляться – они живут в царстве тьмы и дышат тьмой. Я не смею укорять их за нездоровый интерес к одним лишь жестоким строкам. По существу, ньягонцы при жизни находятся в аду. И мы с вами, брат, – гости их преисподней. То, что здесь нет котлов с кипящей смолой, сковород и прочего адского реквизита, ничего не значит. Мучение в другом – хрупкий, зависящий от тысяч технических приспособлений мирок постоянно содрогается под напором сил, бушующих в бездне; каждое новое сотрясение может всё обрушить, перемешать людей с камнем и обратить благоустроенный град в могильник. С этим сознанием они просыпаются каждую ночь – посудите, легко ли им жить?.. Я молюсь, чтобы они выдержали ещё несколько столетий и смогли выйти к солнцу.

– Матушка, – покидая Лурдес, Форт обернулся в дверях, – не заглядывал ли к вам эйджи по имени Pax?

– Нет. Это его крестное имя?.. – Лурдес была удивлена.

– Сомневаюсь; скорее ньягонское. Он тут прижился.

– Если только он из Авако – там другой язык, а у народа Трёх Градов мне такое имя не встречалось. Правда, в земной традиции оно известно, но, чтобы наречь им ребёнка, нужна изрядная дерзость.

– Не припоминаю; просветите.

Ночь за ночью работая в одной упряжке с Пятипалым, Форт всё больше уверялся в том, что происхождение и биография напарника, как и его собственные, тоже состоят из умолчаний и неясностей – а значит, и с именем не всё в порядке. Так оно и оказалось.

– Pax – благоразумный разбойник, распятый справа от Христа. Первый человек, попавший в рай. Это ему Спаситель сказал: «Ныне же будешь со Мною в раю». Существуют иконы, изображающие несущего крест Раха среди райских цветов.

«Да, друг, наделили тебя папа с мамой! Для тех, кто верит в имена, твоя судьба предрешена».

Выкликание было опасной, запретной затеей, в которую малявок не брали. А уж кому сколько годов, ребята знали точно! Нечего и думать, чтоб какую-нибудь пятигодку взяли выкликать; к тому же младшие – ябеды, вмиг донесут, а то просто проболтаются.

Но который год идёт Раху? по росту он всех обогнал, однако хороводился с ребятами. Он был нормальный парень. Малость неуклюжий, зато сильный, и прятаться умел быстрее и надёжнее любого из ватаги. Первым он не нарывался, но коль дойдёт до драки – разбегайся кто куда; так пятипалым ковшом вмажет, что ой-ой-ой.

Вообще кварталу с ним повезло. Мало кому выпадает иметь своего Рослого. Зная, какой Pax прожорливый (а вы попробуйте эту махину прокормить!), хозяйки нет-нет да и принесут ему в тарелочке съестного. И заметьте, несмотря на аппетит, он не сожрёт в один присест, а разложит на кучки – и сестрёнкам., и братишкам, поровну.

Поэтому у компании, что собралась выкликать, вопросов не возникло – Раха надо взять с собой! Кто не выкликал – тот не боец, ему впору не клинок носить, а с малышами играть.

Конечно, отцы и мамки знали, что иной раз ребятня уходит не на матч, не в путешествие по этажам, а ради особенного дела. Известно и то, что порой с таких прогулок кто-нибудь не возвращается, и найти его не суждено. Но древнюю правду не нам отменять. Если отцы, деды, прадеды ходили выкликать, то и теперешним недорослям придётся. Все, кто нынче состоит в градском совете, – все спускались в кладезь.

Отправились после днёвки, после занятий в школе, тонко и изощрённо наврав родителям. Шли долго, держались боковых отводков, чтобы не попасть на глаза стражам или полиции. В такую гадь забрались! Ребячий вожак всё загодя разведал. Конечно, двери к площадке над кладезем были заварены, но ребятня – народ пронырливый, в щель пролезет.

Горло шахты перекрывала толстая решётка. Лучи фонариков робко дрожали во тьме, ощупывая старинные рельсы надшахтных механизмов, крепления и зубчатые шестерни. Ни души, лишь слабые следы в пыли обозначали, что ребята вступили сюда не первыми. Все примолкли, даже вожак перестал строить из себя самого умного.

Когда луч задел лицо Раха, вожак понял, что пятипалый тоже боится – правда, это не мешало Раху внимательно разглядывать стены и потолок надшахтной камеры. Уходящий вверх ствол, по которому раньше спускался на подвеске конус погружения и сползали шланги проходческой стели, был наглухо перекрыт балками и заложен плитами литого камня.

– Погадаем, кому бросить мляку, – негромко сказал вожак. – Девчата, готовьте её. Как светильник запалим, выключайте фонари.

Игра свершалась в точности по древней правде. Большая, с настоящего младенца, мляка была обтянута тканью телесного цвета. Глаза, нарисованные красками, смотрели как живые. Обрезки волос и ногтей выкликающих, а также клочки тряпок, помеченные кровью каждого участника, был зашиты в нутро мляки. Все брали мляку на руки, баюкали, дышали ей в рот и шёпотом называли своё имя. Девчонке-гадалке завязали глаза, и она, перемешав вслепую, зажала между ладоней одинаковые палочки, одна из которых была наполовину выкрашена чёрным, что означало погружение.

– Вытаскивайте по очереди, – велел вожак.

– Не надо, – вдруг выступил вперёд Pax. – Я спушусь.

Аханье и шёпот пробежали по устам.. В густом тусклом пламени светильника фигура пятипалого отбрасывала плотный, почти осязаемый плащ тени, а отсветы огня переливались на его лице и теле, отчего казалось, что Pax – тоже мляка, но набивка в нём. ожила и возится, отыскивая, как бы вырваться из кожи. Чудилось – миг, и тело разорвётся, оползёт на пол опустевшей шкуркой, а во все стороны поползут, корчась, голые писклявые уродцы – безрук, с одной ногой, с пастью до ушей и выпученным глазом среди лба.

– Лады, – помедлив, согласился вожак. – Дайте ему сбрую, помогите затянуться.

В ремнях, с пристёгнутым спереди тросиком, Pax встал у края решётки, за которым – непроглядная, неисследимая чернота бездны.