Мужские рассказы - Белов (Селидор) Александр Константинович. Страница 21

Игорь открыл глаза. Над ним висела холодная белизна больничной палаты. Все было белым. И круглый плафон под потолком, и стены, и кровати, и двери, и даже закрашенные в полстекла окна. Все было белым. Сейчас придет медсестра. Как обычно. Со взведенным, как карабин, шприцем. С его обнаженной иглой. Двадцать кубиков пенициллина. Через четыре часа еще двадцать кубиков пенициллина, потом еще заряд через четыре часа. Колют почему-то в ноги. Может, потому, что при отбитых почках в задницу колоть нельзя? Врачебные тонкости. В задницу или рядом. Очень тонкая наука — медицина. Здесь то и дело нашептывают это словечко — «оперироваться». Тоже, как взведенный карабин. «Оперироваться»! Значит, все: одну почку оттяпают. Правую, ту, по которой били ногами. Какого черта он полез драться! теперь вот лежи и слушай, когда подстрелят тебя этим словом — «оперироваться».

Игорь лежал в «1-ой Хирургии». Поговаривали, что если переведут в «Урологию» — верный признак — дело на поправку. Пока не переводили, но и под нож не кликали. А шла уже третья неделя.

Стену лизнул первый солнечный луч. Палата спала. Ее мучили больничные сны. Спали не очень везучие люди, убежавшие в короткое забытье от уколов, анализов, просвечиваний и врачебного приговора — «оперироваться».

Осенью Игорь переехал в большую профессорскую квартиру на Пироговке. Повезло. Квартира пустовала, профессор давно умер, а его наследники жили на даче. Сталинские дачи не хуже профессорских квартир. Близкая родоплеменная связь с хозяевами осиротевших паркетных просторов позволила Игорю вступить во владение квартирой. Разумеется, временное. Благородные старухи, попечительницы этого временного счастья, и думать не могли о сдаче жилья кому-то внаем. В их кругу это было не принято. Кроме того, квартира изобиловала ценностями. Какую-то картинку подарил профессору великий Кончаловский. Оставили здесь о себе память и еще полдюжины знаменитостей. Профессорская гостиная, именуемая здесь не иначе как холлом, вместила в себя столько китайского фарфора, что с его количеством мог бы тягаться разве что сам Китай.

В общем, бессемейный, бездетный, бездомный и, к тому же, совершенно безвредный, с житейской точки зрения аспирант Игорь Плавский оказался как нельзя кстати.

Старухи знали его с детства. В этом доме для него всегда был установлен свой особый этикет — сперва мальчика долго пытали разговорами о плохом и хорошем, а потом обязательно давали несколько конфет из громадной, хрустальной вазы на длиной ноге. Эти разговоры Игорь расценивал как тест на светскую благонадежность. Пригодилось. Теперь он расхаживал по комнатам в тапочках и в ратиновом халате, курил неприкосновенную профессорскую трубку и внимал тому, как старый тополь тихо просится веткой в окно четвертого этажа.

В этом сказочном приобретении была только одна неприятность. Внешняя. С ней Игорь столкнулся в первый же вечер. Его буквально вышибла из дверей подъезда выходившая на улицу шумная компания. Выпихнули, и все. Игорь налетел взглядом на одного из молодцов. Другие просто не обратили на него внимания. А этот обратил… Стальной взгляд. Удивительно волевой. Так мог смотреть только хозяин. Игорь никогда не умел так расправляться взглядом с людьми. Его самого буквально сложило пополам. Это могло бы остаться всего лишь мелким, досадным происшествием, какими напичкана наша повседневность, и не более того, если бы чутье не подсказало новому хозяину профессорской квартиры, что его заметили. Заметили безжалостно и вовсе не равнодушно.

Во дворе бренчала гитара. Она пыталась изобразить душевную тоску при неразделенной любви. Тоска получалась визглявой и грамматически не совпадающей с русским языком. «Уголовно не наказуемо!» — почему-то подумал Игорь. И тут закричала девчонка. Игорь подошел к окну. Внизу двое парней тянули ее за руки.

Подонки! — кричала девушка. — Отпустите меня!

Должно быть, это была просто прохожая. Она вырвалась и под дружный смех дворовой компании заспешила прочь.

У подъезда остановилась «Волга». Из машины вышел какой-то пижон. Сложив пальцы рогаткой, он свистнул разгулявшейся молоди. Гитара тут же успокоилась.

Едем в парк Горького. Давай, живо!

Весь разгуляй набился в машину. Последней пропихнули гитару. Пижон стоял облокотясь на капот и докуривал папиросу. Вот он метнул окурок, поднял голову, и Игорь узнал его. Да, это был тот, «хозяин». С набриолиненным пробором и баками под Элвиса Престли. Хлопнула водительская дверца, и «Волга» откатила от подъезда.

«Черный Ритвер», — сказал сам себе Игорь. Где он слышал это имя? Не важно. Тот, внизу — Черный Ритвер…

Пришла медсестра. Сперва — утренний градусник. Порцию пенициллина потом. Градусники по утрам здесь ставят всем. Это как контрольный замер. Или показания приборов, которые снимают ежедневно, в одно и то же время.

Игорь вспомнил своего школьного физика. Слово «градусник» вызывало у того устойчивую, аллергическую реакцию.

«Термометр»! — шипел он языком удава, вперивая немигающий взгляд в бестолковую жертву. Именно это обстоятельство, то есть сама реакция и служила поводом для постоянных «перепутываний» термометров с градусниками, отверстий с дырками, двигателей с моторами, вращающихся с крутящимися… Неловкое движение руки, — и соседский градусник летит на пол. Медсестра вздрагивает, но сегодня ртуть не рассыпится по полу зеркальными шариками. Что-то переметнулось над полом, и градусник исчез. Игорь держал его хваткой, какой сжимают гранату с вырванной чекой.

Вот это реакция! — только и молвил сосед.

Да… У меня такое бывает, — будто оправдываясь, произнес Игорь, — должно быть нервы не в порядке. Хотя… Однажды в детстве перемахнул через двухметровый забор. От собаки. Она внезапно появилась, я испугаться то и не успел. Так и перепрыгнул.

Сосед внимательно посмотрел на Игоря. В этом взгляде угадывалась какая-то внутренняя, торжественная мысль.

Потом, после врачебного обхода, он повернулся к Игорю и заговорил:

Мы перестали бороться за существование. Мы успокоились, а значит — погибли… Ты вот даже не понимаешь, о чем я говорю.

Николай Егорович был еще не стар, но порядком надломлен жизнью, что прибавляло ему непрожитых лет. С чем он лежал в больнице, Игорь не знал. С чем-то серьезным. Еще ни один обход не миновал его своим беспощадным приговором. Николай Егорович продолжил:

Жить — значит выживать. Выживать, понимаешь? Что это такое, мужчина стал заложником обстоятельств! Их мишенью!

Если вы про меня, — вмешался Игорь, — то мишенью я стал потому, что тех было пятеро. Сосед усмехнулся.

Да если б там был только один, и то мишенью оказался бы ты. Почему?

Потому, что они планомерно, старательно и осторожно осваивают эту науку — как разрушать общество. Сперва нарушают общественный покой. Утверждаются на малом опыте. Смелеют. Потом посягают на людскую неприкосновенность. Делают это как бы шутя, не всерьез. Играют. Точно волчата перед первой охотой. А дальше — человек становится для них мишенью. Любой человек. Всегда. Они вырабатывают состояние готовности и еще опыт ситуаций. Но мы-то не готовы! Мы пытаемся их сдержать, уговорить, но ведь это и есть реакция неготовых… Нельзя успешно защищаться тогда, когда твоя защитная реакция составляет основу поведения нападающего. Это же совершенно очевидно! Нужно упреждать. Нападать первым, передавая противнику ту роль, которую он уготовил нам.

Николай Егорович встал с койки и пошел в коридор, а Игорь еще долго молча смотрел в потолок…

«Хозяина» звали Эдиком. Он жил на втором этаже. По утрам ездил в институт на папиной «Волге», вечерами крутил на «Радиоле» заграничные пластинки. В общем, парень как парень. Такими была полна Москва 1968-го года.

Дворовая компания, состоящая в основном из школьников и ребят из ремонтных мастерских, почитала его как бога. У него было все, на что опирается любая власть: физическая сила, деньги, идеи. У дворни не было ни денег, ни идей. А физическую силу они делили с плохой наследственностью, водкой, куревом и бессонным шалопутством по чердакам и подъездам. «Хозяин» же вписывался в то явление, которое Игорь Плавский терминовал как «благородный подлец». Черный Ритвер.