Мужские рассказы - Белов (Селидор) Александр Константинович. Страница 9

Набычившись, он двинулся вперед. Было в этой тверди что-то завораживающее. Только теперь глаза черниговского дядьки признали того, кто бросил ему вызов. Сразу вспомнилась ночная потасовка на постоялом дворе. Умел Кочмарь смотреть на своих противников. Никита почувствовал себя разоренным, раздавленным. Но разве в этом уже была обреченность? Разве только так, тяжелым укатышем, следует проламывать себе дорогу к победе? Вот она, веревка-то боярская. Не разорвать, не растянуть. А распустить можно. Но из каких волокон сплетен Кочмарь?

Прямо против заручника стоял великостатный черниговский поединщик. Дело ждало своего разрешения.

Две судьбы, две меры, две правды. И каждая поперек другой.

Нет, соваться напролом Никита не стал. Кочмарь только и ждал этого. А уж как он умеет разделывать напористых ходунов, видели все. Дядька сейчас смотрелся наставником, которого принуждали выпороть очередного ослушника. Что-то в лице Никиты ему показалось знакомым. Шевельнулось в памяти и погасло. Нет, не узнал Кочмарь отрока боярина Малка Сердюча в этом статном муже. Да и мог ли он его узнать после стольких лет. И стольких боев!

Никита толкнулся было вперед. Цапнул взглядом спокойные глаза противника, тронул воздух кулаком. Ну, расплетать, так расплетать!

Чего напрягся, живот подвело? — спросил Смолич. Давай, болтай пока, — невозмутимо ответил Кочмарь.

А чего это ты вчера милостивился перед нами? Они — то у тебя не больно сноровистые. Кочмарь подобрал губы. Никита продолжал:

А мы на тебя заклад поставили. Свинью. Если твоя возьмет, значит освинишься. Да ты не обижайся, большего на тебя никто ставить не захотел.

Кочмарь сцепил зубы. Никита вдруг дотянулся до него, схватил за рукав. Черниговец дернул рукой, и рукав треснул.

Ай! — вскрикнул Никита. — Беда-то какая! Как же теперь, драться-то будешь? Кочмарь взъярился и выпустил свои кулаки. Эти удары идут на испуг, на угрозу. Но Никите очень нужны были мясистые руки Кочмаря. Нет, не для того, чтобы хватать их узлами. Дядька перебил бы заручницу. Никита решил попинать его руки, укатать их заживо. Два — три удара взял Кочмарь в плечо. Не сразу понял, в чем дело. Никита подплыл к черниговцу сбоку, но не ударил, а юркнул в сторону. И верно угадал — дядька хватанул по воздуху встречным приемышем. Но удар уже не достал заручника.

— Не-е, так ты свинью не выиграешь, — досадовал Никита у Кочмаря из-за плеча. — Подсоберись малек.

Кочмаря прожгло. Он метнулся на говоруна и получил побоину в плечо. Теперь дядьке заломило руку.

Никита отскочил подальше. Кочмарь стал двигаться. Размашисто, открыто. Дядька пытался подловить ход своего противника, но Никита перемещался путано и даже как-то нескладно. Кочмарь берег плечо, больше не подставлялся. Никита еще раз шагнул в сторону и вдруг сорвался обратно, навстречу Кочмарю. Удар, который вывел заручник, сложил бы пополам и стену. А Смолич бил уже с другого захода и с другой руки. Все произошло так быстро, что Кочмарь опешил. Оба удара пришлись в одно место. Только первый — в дышло, в грудь, а второй — между лопаток. Дядька попытался улыбнуться, забыл о плече и, непонятно откуда, принял в него удар. Теперь уже руку ему отбило совсем. Растянул все-таки Никита Кочмаря по жилам. Дядька схоронил плечо, но выставил спину. И снова между лопаток достал его заручник. Кочмарь двинулся напролом, но что-то произошло с заручником. Никита вломился в тяжелую поступь своего противника так, будто это он, Никита Смолич, разбивал о грудь тяжелые колеса. Будто это он обламывал об себя молодую спесь кулачных задир. Они столкнулись, и Кочмарь не прошел. Набой беспощадных ударов заручника совсем подавил Кочмаря. Дядька размяк, отяжелел и обессилел. А Никита вспорхнул, как птица с ветки, развернулся и вбил свой кулак Кочмарю между лопаток. Потом поправил левым кулаком черниговцу разбитое плечо и снова дал в спину. Расплеталась веревочка. Кочмарь стоял и вылавливал глазами свой момент. Вот сейчас он перехватит заручника своей единственной действующей рукой. Но тут Никита ударил и по ней. Кочмарь повел плечом, и оно сразу же предупредило бойца, что и на эту руку он может больше не надеяться. Смолич, на всякий случай, похлопотал над ней еще несколькими ударами. Теперь черниговец неуклюже пятился спиной к терему.

Нет, дядька, телом ты велик, да умом мал, — напутствовал его Никита, раздавая свои подарки. Таки принял Кочмарь дюжину раз в грудь, в одно и тоже место, и столько же тюль взял он в спину. И тут пережало дыхание Кочмарю, и, закатив глаза, стал он оседать на подмятые ноги. Ух, как мог бы сейчас распалить Никита с махача этот тугой лоб! Так, что и глаза бы лопнули. Но воевода поднял руку, и Смолич замер, как вкопанный. Помиловал воевода черниговского дядьку, вернул ему жизнью отмеренные годки.

Ревела толпа, забрасывая небо шапками. Никита пробирался через отупевших от радости путивлян туда, где мог он отпустить от души все напряжение пережитого боя. Он присел на траву возле бревенчатой стены и закрыл глаза. Рядом кто-то вздохнул. Никита поднял голову. Неприметный с виду мужичонка мялся перед сидящим заручником, пытаясь что-то сказать.

Чего тебе? — спросил Никита. Я, понимаешь ли спутал, опамятовал, — заговорил мужик. Смолич потянул плечами, грудно вздохнул:

Чего спутал-то?

Ты меня давеча спросил, кто таков этот Кочмарь. А я по памятке его сынком Михайло Кручи назвал. Ну и что? Ознался я, как вышло. А ты его побил сильно… Никита улыбнулся, подмигнул мужичишке:

Это, отец, не имеет никакого значения.

Венец обреченных

Замок Ульриха фон Поллена Гильдебора Шлосского напоминал разорённую мусорную кучу. Под стать замку был и сам хозяин. Высохший, как осенний тополь в переполье, с лицом, разбитым морщинами и потерявшими цвет волосами. Следует добавить, что нездоровое нутро барона исторгало наружу через его чахлое дыхание совершенно непотребный запах, мешающий какому бы то ни было благородному общению с ним. Впрочем, внешность хозяина Шлосского замка, в действительности, совершенно не соответствовала его натуре. Чуть только дело доходило до благородного искусства владения мечом, равных Ульриху Поллену не было во всём Ордене. А замок? Его внутреннее убранство также не сочеталось с битым камнем стен и башен. Здесь, под сенью рыцарского герба, обитал дух не упадничества, а праведного бунтарства и тщеславия. Здесь каменные изваяния древних франков давили поверженные тела аллеманских ратников. Здесь поплинвые гобелены прославляли род Гильдеборов, а собственное достоинство хозяина составляли две дюжины разбитых им рыцарских щитов.

Да, барон Ульрих фон Полен Гильдебор Шлосский мог показать молодым послушникам, как надо владеть мечом. Когда барон брал своей кованой руковицей клинок, когда втягивал тело в суконную камизу с тевтонским крестом на груди, его чахлые конечности вдруг обретали упругую силу молодого льва. Не просто бой ожидал монахов на холодных ступенях алтаря. Это было магическое таинство ритуала. Шлосский приор тушил факел в лохани с водой, и в зале воцарялась кромешная темнота. Рыцари замирали в напряжении. Их руки терзали рукояти мечей. Преодолевая оцепенение, тевтонцы наступали в темноту. Крадучись, как ночные звери. И тут барон раздавал каждому своё. Были только слышны беспощадные удары. Однако ни разу ещё никто из братьев не получил сверх того, с чем справилось бы его здоровье. Рыцари в этих боях особого усердия не проявили, ибо это было опасно для них самих же.

Замок Шлосс омывала не только тевтонская кровь. Замок стоял на крови и на костях пруссов, на отвоеванной у них земле. Пруссы сопротивлялись яростно. Безумно. Но ярость одного, ста или даже тысяч человек не идёт ни в какое сравнение с яростью целого государства. Ярость этих язычников была естественна, проста и наивна, как оскал зубов волчицы, у которой из-под бока перерезали всех волчат. Но тевтонцы показали им немецкую ярость. Ярость как свойство своей натуры. Ульрих фон Поллен очень хорошо запомнил слова своего отца, которые касались судьбы всех прусеев: «У них есть одно право на этой земле — умирать. Если ты об этом забудешь хоть на минуту, ты не сможешь быть немцем. Мы существуем до тех пор, пока у нас есть противник. Мы существуем до тех пор, пока наша воля подавляет всех, в ком нет немецкой крови.» И Ульрих никогда не забывал и никогда не переставал быть немцем. Должно быть, оттого замок Шлосс не обходила стороной ни одна буря. Но все осады варваров разбивались о его стены, как разбиваются волны о скалистую твердь Фальцштайна.