На руинах Мальрока - Каменистый Артем. Страница 8

Прислушиваюсь к ощущению в изломанных конечностях. Вот оно, тепло. Давай же, сильнее… еще сильнее. Вот и жар. Ох, и боль — будто заново ломают… Лишь бы не отключиться — вдруг без сознания процесс замедлится? Нет у меня времени. Потом холодным обливаюсь, зубами скриплю, иногда не сдерживаюсь — стоны вырываются. Епископ в такие моменты начинает молиться еще неистовее.

Меня его шепот раздражает — в подвале пыточном аллергию на молитвы заработал.

Ладно… молись, иридианин… молись. Молись, чтобы кости срослись за пару часов (а лучше быстрее). Ведь если не получится, плакали остальные мои замыслы. Не уйти мне на сломанных ногах или на сросшихся неправильно.

Под кожей что-то шевелится, потрескивают кости и суставы, ступни на глазах приобретают обычную форму. Боль резко усиливается. Прибегаю к крайнему средству: начинаю неистово мечтать, как в темном переулке успешно подкарауливаю инквизитора. Цавус. Хорек. Внебрачный сын борова. Огрызок кастрированного поросенка. Свиная шлюха. Почетный минетчик нечищеного свинарника. Калолиз в рясе. Я уже рядом, готовься. Ты еще не осознал, на кого руку поднял. За полуденного стража меня принял? Ты очень сильно ошибся: бурундуки линялые, шелухой от семечек на базаре торгующие, — вот кто такие стражи. Не страж я. Я — Дан, диверсант с другой планеты. Меня выбрали из миллиарда, потому что еще там я был круче всех. Я «Тетрис» шесть раз до конца проходил с завязанными глазами. Я спал лежа на гвоздях, в потолок вбитых. Увидев мои бицепсы, Шварценеггер ушел на пенсию; меня в гараже для «КамАЗов» вместо домкрата использовали; мой член сыграл главную роль в фильме «Анаконда». Меня в секретном бункере научили бриться ногтями и плавать брассом вверх по Ниагаре с наковальней в рюкзаке. И ты всерьез решил меня слить?! Ноги сломал — и рад? Так я тебя сейчас немного огорчу: во всем этом вонючем королевстве не найдется столько денег, чтобы выплачивать тому, что от тебя останется, пенсию по состоянию здоровья. Ты, некрофил пассивный, на обломках тазобедренных суставов будешь ползать, умоляя добить, но я жесток — жить оставлю. Точнее, существовать — называть это жизнью язык не поворачивается. А если ты не скажешь, куда подевал Зеленого… Нет, ты скажешь! Ты мне это в стихах с выражением продекламируешь! И еще всем своим коллегам, импотентам однояйцевым, передашь, чтобы готовили максимально большой медный таз: я им буду вас накрывать.

Господи, ну как же больно! Похоже, последние слова кричу уже вслух — на русском языке.

Плевать, в этих казематах хоть на марсианском матерись: всем безразлично.

В коридоре шум. Что это? Неужели время вышло? Убивать будут? Печально — я сейчас ни на что не годен.

— А почему ты один?

Похоже на голос одного из стражников — того, что в дверях встречал.

— А не знаю — не дали никого сегодня.

Этот голос впервые слышу.

— Одному не положено на ночь оставаться.

— Ну так оставайся — вместе будем.

— Губы закатай на их законное место. Меня пиво уже истомилось ждать. Так что сиди тут сам — завидуй.

— Я свое еще наверстаю. — Ох и голос у этого гада: противный, скрипучий, дребезжащий. — Сидельцев сегодня много?

— У недоимщиков аж шестеро сидят. Тихие они, но, если начнут в дверь ломиться, не слушай ничего. Утром обходчик пусть сам челобитные принимает — его для того и поставили. В левом тупике бесноватый. Простой бесноватый: священники сказали, что он не по их части, — просто головой тронулся. Били его крепко и у них, и до них, и у нас, да и закован по рукам и ногам — не шевелится. А может, сдох уже — по голове ему хорошо наваляли. Хотя живучие они, должен оклематься… Будет опять орать — пускай орет.

— Вдруг и вправду сдох — так выносить надо, пока не завонял.

— А ты пойди к нему и проверь. Он, говорят, когда вязали, мужику руку отгрыз по локоть.

— Да иди ты! Вот сам и проверяй.

— Ха! А оно мне зачем надо?! В общую камеру тоже не заглядывай — там разбойных ребят набили под самый потолок. На западной дороге целую шайку повязали — добаловалось ворье. В трактире упились, что на Сорочьем перекрестке, а кто-то страже донес, ну и взяли их разморенными. Работы палачу теперь на неделю — там небось половине надо ноздри рвать, а остальным пальцы резать или руки рубить. Да и подвесить поближе к небесам не мешает некоторых. Следи за ними в оба: сволота там еще та — один хитрозадее другого. В колодной парочка сидит, но от тех вряд ли шум будет или хлопоты какие. Да и какие хлопоты от колодников? Все понял? Ну бывай тогда — закрывай за нами.

В коридоре зашумело, залязгало, затихло. Видимо, дверь закрыли на ночь.

Епископ, не пропустивший из диалога тюремщиков ни слова, громко прошептал:

— Дан, он один на ночь остался! Удача! Эх, нам бы в коридор только выбраться!

За решеткой посветлело — кто-то неспешно топал по коридору, видимо, с факелом в руке. Так и оказалось — перед «камерой» показалась фигура тюремщика: невысокий, толстый, коротконогий. Подробности при таком освещении из моего положения рассмотреть нелегко, но серьезным противником вроде не пахло.

— За что сидите, колодники? — с насмешкой поинтересовался «дребезжащий».

— Шлюху не поделили. — Епископ пояснил это столь непринужденным тоном и так молниеносно, будто неделю просидел здесь в ожидании именно этого вопроса и вообще является непревзойденным специалистом по продажным женщинам.

Хохотнув, тюремщик уточнил:

— Тех, кто шлюху поделить не может, в колодки не забивают. Врешь ведь!

— Мы в ходе ее дележки кабак разнесли, — пояснил Конфидус.

— Так вы, я вижу, повеселиться не дураки! Если не врешь, конечно. А что хоть за шлюха?

— А ты что, господин тюремщик, всех шлюх знаешь? И новых, и старых?

— Новых, наверное, не всех, а старых — конечно. Их, бывает, за дело или просто так попы сюда закрывают на денек-другой. Знакомимся, так сказать. — Похабный смешок.

— Ну эту, значит, точно знаешь. Имени не скажу, но на вид старая. Очень старая. Беззубая совсем. И седая, а морда как у тебя точь-в-точь. Знаешь, зря ты здесь время теряешь. Платье раздобудь — и сможешь неплохо подрабатывать: не хуже, чем она. Вы ведь будто близнецы.

— Ты, колодник, языкаст больно! Смотри, договоришься! Не поленюсь самолично пяток плетей всыпать: мне руку набивать надо — в палачи думаю податься… денег там побольше, чем у надзирателей, выходит. Так что язык свой проглоти! Молчишь? То-то!

— Молчу-молчу. Просто перепутал тебя.

— С кем это?

— Да, говорят, служит у вас тут один…

— И?

— Что «и»? Семейное дело у них: все бабы в семье этим самым подрабатывают. Не руками. Когда ты оживился при словах о шлюхах, так я и решил, что это он и есть.

Тюремщик, сплюнув, пригрозил кулаком, хотел было что-то сказать, но, не рискнув продолжать беседу с вульгарным не по сану Конфидусом, отправился дальше по коридору.

Епископ своим обычным, серьезным тоном тихо пояснил:

— Знаю я таких болтливых — если не отшить сразу и грубо, то на всю ночь треп устроит. Скучно ему одному, вот и ищет уши с языками. А разозлить его маленько не помешает — для будущего дела полезно иногда. Дан, вы там как?

— Сам не знаю, — ответил честно. — После той шутки, что вы проделали у брода, заживает на мне все быстро, только на этот раз сам не пойму, как там. Устал я… Конфидус… очень…

— Дан… я ничем не могу вам помочь. Я даже не понимаю, что вы сейчас там делаете.

— Сам не знаю… сейчас немного дух переведу — и попробую освободиться.

— Цепи порвете, что ли?!

— Перегрызу…

Епископ заворочался, и, если не обманули уши, сдавленно выругался. Наверное, обманули: не укладывается в голове, что этот почти святой человек способен на низменное сквернословие.

Глава 3

НЕМНОГО О ПОБЕГАХ

В силу врожденного гуманизма (осложненного воспаленным человеколюбием) местные тюремщики не стали закрывать меня в колодки. Этот агрегат, предназначенный для превращения заключенных в предмет камерного интерьера, не регулировался по высоте — мне бы пришлось стоять, опираясь на покалеченные ноги. Заплечных дел мастера поступили проще: усадили у стены и пропустили цепь ручных кандалов через загнутое кольцом ушко железного штыря, вбитого в стык кладки. Все, теперь убежать из камеры инвалиду будет несколько затруднительно.