Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 32

И она досадливо затянулась крепким дымком.

— А ты, мымра клятая, — подскочила Нурлиса, — рот-то мне не затыкай! Хранителями себя возомнили, что жизнь чужую решаете?

— Да не кричи ты, — устало откинулась к стене колдунья. — Не могли мы по-другому, крефф она будущий.

— Не могли они… — процедила Нурлиса. — Отвары на что? Куда Майрико смотрела?

— Думала, девка мала еще! По ней ведь не скажешь, что ее плотское волнует, вся ж в выучке была!

— Дуры вы. И ты, и лекарка! Они тут все молодые, а за год жизни выуческой на десяток годков взрослеют! Хоть всех плетями засеките, уроками завалите по самую маковку, а молодую натуру не выжечь. А уж как вы учите, неудивительно, что они друг у друга тепла и ласки ищут! Вы ж хуже зверей! Ты подумала, что будет, если узнает она? А? Чего насупилась, как сыч?

— Не узнает. Молчать все будем. И ты промолчишь, — спокойно сказала колдунья. — Ходящие ждать не станут, покуда новый целитель с таким Даром родится. Пусть жизнью одного спасем сотни.

— Глупости ты мелешь, — зашипела Нурлиса. — Бабы, вон, плюют на упырей да кровососов и рожают! Есть среди них и Осененные, только они от вас — нелюдей — скрываются. Не травили в старые времена Осененные детей во чреве, не было такого! И ратоборцы с колдунами дома и семьи имели, и уходили со двора, зная, что ждут их, что есть куда возвращаться.

Она встала и затрясла костлявой рукой:

— Это все вы, креффы, придумали! Все древние заветы испоганили!

— Сейчас по-иному нельзя, сожрут нас всех, сожрут и не подавятся.

— Дура ты, Бьерга. Не дано никому будущее видеть и знать, кем бы то дите стало, и что бы его мать делала. Смотри, аукнется вам лиходейство, волосы рвать будете. Пожнете, что посеяли, это я тебе говорю. Посеяли ложь и подлость лютую? Жди теперь. Плоды будут го-о-орькие.

— Сама говоришь, никто судьбу наперед не знает, авось обойдется, — отозвалась в ответ колдунья.

— Дай Хранители, чтобы обошлось, — прошептала старуха и достала из кармана передника долбленку, в которой что-то плескалось.

Так они и просидели в молчании. Одна курила, вторая попивала горькую, но на душе у обеих было неспокойно и даже в жаркой истопной казалось, будто легло на плечи ледяное покрывало.

От неведомой хвори Айлиша оправилась быстро. Майрико, как нянька, просидела у ее постели целый день, поя отварами, чаем из сушеной малины да потчуя медом. Как пришла лихоманка, так и ушла, проклятая. И уже через сутки юная целительница стояла у дверей покойницкой.

— Ну, явилась никак? — завидев девушку, усмехнулся Ихтор.

Она покраснела и потупилась. Слова креффа прозвучали так, будто девка нарочно заболела, чтобы избежать науки. У нее только и хватило мужества кивнуть и, дождавшись холодного: «Ну, пошли тогда», переступить порог.

Урок прошел как в тумане. Половины она и не поняла, что Ихтор рассказывал, а уж когда тот взялся резать тело молодого еще парня, так вообще глаза зажмурила, чтоб не видеть, как расходится под ножом плоть, как блестит черное нутро. От запаха мертвечины скрыться было негде. Он удушливый сладкий забивался в ноздри и поднимал из желудка все, что было съедено утром. Айлиша почувствовала, как ее повело. Провалиться в спасительное беспамятство не дала пощечина наставницы.

— Ну, хватит тут глаза закатывать. Не на вечерках. Гляди внимательнее, что крефф показывает, изволь науку постигать.

С того урока Айлиша стала подмечать, как переменилась к ней Майрико. Если раньше от нее можно было дождаться и похвалы, и скупой ласки, то теперь целительница не выказывала более одобрения. Только уроками сверх меры нагружала да по утрам неизменно давала испить кружку терпкого отвара и цепко следила, чтоб не осталось ни капли. Много раз хотелось девушке спросить, что за зелье дают ей, да боялась, глупая, еще пуще рассердить ставшую вдруг столь суровой наставницу.

Но больше ледяного холода, веющего теперь от Майрико, будущую лекарку пугал одноглазый крефф. Этот будто с цепи сорвался. Никому не доставалось от Ихтора так, как Айлише. Словно провинилась в чем. Держал он ее в строгости, отсылая выполнять самые страшные задания: шить безобразные раны, выносить нечистоты за больными, коих в Цитадель привозили сродники, чтобы за плату излечить от тяжких хворей. Девушка старалась быть покладистой и кроткой, но редко когда удавалось ей дождаться похвалы… Наставник тычет носом в малейший промах, да так что хохочут все.

— Ты и рубашку свадебную себе так криво вышивать будешь, чтобы мужа напугать? — глядя, как ложатся стежки на края раны, ворчит крефф.

А как тут ровно шить, если не холстину стягиваешь, а кожу человеческую? И человек этот под тобой от тяжкой муки аж бледнеет весь, и потому скрип прокаленной на огне иглы в ушах эхом отдается? Но у креффа всякая вина виновата. Смотрит равнодушно, велит поторапливаться. Чуть замешкаться — спуску не даст:

— Кровью истечешь, пока помощи от тебя дождешься. Чай не узоры праздничные накладываешь! Шевелись давай.

И прежде ласковая Майрико не заступается, не хвалит. И столько всего учить дает, что уже и память, прежде такая цепкая, отказывает, стонет. Рот рвет зевотой, валит в сон.

Но больше всего угнетало юную послушницу даже не это… Что — уроки? Так, не беда, победушка. Главное горе ее был Тамир. Ох, какими редкими стали их встречи!

Виделись они теперь украдкой, в короткие утренние часы, когда колдуны поднимались из казематов, а целителям через пару оборотов на урок надо было собираться. Оттого и ласки их были торопливые, лихорадочные, только больше душу бередящие. Как хотелось хоть ночь провести вдвоем, до утра понежиться в объятиях, набраться от Тамира сил… Лишь бы Донатос на день куда уехал, дал передышку!

Но клятый наузник словно чувствовал, никуда из Цитадели уже месяц не высовывался, затаился, как паук. И если раньше Айлиша жаждала наступления весны, каждый день ожидая прихода голодника, то теперь эта пора страшила девушку пуще встречи с Ходящим. Ведь только пригреет солнце, застучит звонкая капель, ее ненаглядный вместе с наставником начнет ездить на погосты, и каждая разлука будет длиннее прежней, пока не настанет день, когда они не воротятся до самого урожайника.

С наступлением снежника свалилась на лекарку новая напасть. Сны. Тяжкие, муторные, вытягивающие душу, мрачные.

И на сердце, будто камень студеный ложился, и дышать становилось тяжело, и рвалась душа из тела от необъяснимой тоски. Сны были всегда одинаковыми, гнетущими и приходили по несколько раз за ночь.

А блазнилось всегда одно и то ж. Темная разрушенная Цитадель. В коридорах летает ветер, от сквозняков хлопают обвисшие на петлях двери, являя черные провалы пустых покоев. Ни учеников, ни креффов. Только холодная мрачная громада камня. Одинокая. Бесприютная. Покинутая. Айлиша торопится по скользким каменным плитам, занесенным снегом, но как ни хочет бежать, слабые ноги подкашиваются, не слушаются.

Она ищет, ищет людей, ищет того, у кого в комнатушке жарко бы горел очаг, с кем можно было скоротать долгую страшную Ночь. Но пусто в крепости. Обвалились местами высокие своды, оставив после себя лишь груды обломков. И страшные тени по углам таятся. Хочет девушка закричать, спугнуть их, но воздуха в груди не хватает и вместо крика срывается с губ жалкое сипение. А тени подступают… Ветер рвет рубаху.

И вот когда кажется Айлише, будто она одна-одинешенька среди этих страшных, угрюмых, забытых богами и людьми руин, слышится ей надрывный жалобный плач. Так плачет брошенный младенец.

Словно неведомые силы пробуждаются в слабом непослушном теле. Девушка бежит, бежит по крутой лестнице. Одна стена вдоль ступенек обрушилась и если оступишься — полетишь прямиком в черную тьму. Но она спешит и ничего ей не страшно. Только этот плач. Безнадежный крик беспомощного существа, всеми брошенного, покинутого.

А через миг лекарка оказывается в черном коридоре и мчится навстречу плачу, рвущемуся из-за тяжелой двери. И почему-то в груди уверенность: за дверью этой непременно окажется покой Бьерги — креффа колдунов.