Жена Дроу (Увидеть Мензоберранзан и умереть) (СИ) - Баздырева Ирина Владимировна. Страница 115

Вскоре, Ника начала подниматься с постели и садиться, но когда рискнула встать на ноги, то чуть не упала из-за качнувшегося под нею пола.

— Не торопись, милая, — подхватила ее мать Петра. — Даже если тебе есть куда торопиться, все же лучше подождать до той поры, пока не поправишься.

— Вы правы, матушка. Но может мне лучше перебраться на пол, а того бедолагу положить на кровать. Да и сестре Терезии будет удобнее ходить за ним.

Мать Петра не стала возражать и выполнила ее просьбу. Ника, которой надоело день деньской валяться без толку, начала вставать и, по мере сил, помогать сестре Терезе полной отдышливой женщине, ухаживать за больными, выполняя ее несложные поручения. Особенно ее бесил зловредный старик, которому она уступила свою кровать. Он, только что, не издевался над кроткой, безответной сестрой Терезией: то вопил благим матом, едва она прикасалась к нему, то гнал от себя громкой бранью, то поминутно звал ее, будя и тревожа больных. Сестра Терезия вынуждена была бросать все, чтобы его утихомирить и в, конце концов, выяснялось, что ему всего-то и нужно было поправить подушку или дать воды, которую ему только что подносила в ковшике Ника. Присмотревшись к нему и поняв, что он просто глумиться и дурит, Ника, улучив момент, когда поблизости не было ни кого из сестер, пообещала ему, что если он не перестанет донимать всех своими воплями и дергать, отвлекая Терезию по пустякам, она сдерет с его ран повязки, но сперва подождет, пока они как следует присохнут к ней. После этого старик притих, а потом и вовсе покинул обитель.

Когда Ника, по мнению сестер, достаточно окрепла для того, чтобы гулять без присмотра, и ей разрешили выходить из лазарета, первое, что она сделала, это осмотрела монастырь святого Асклепия, чьим украшением был высокий белокаменный храм, построенный в честь этого святого и о чьей жизни и милосердии рассказывали рельефы и фрески, украшавшие его. Башня храма, вознесясь над монастырской оградой, считалась самым высоким сооружением во всей здешней округе и была заметна издалека, со всех трех дорог, что вели к монастырю. Внутри храма господствовал высокий мраморный алтарь со старинной потемневшей книгой, неизменно лежащей на нем. Каждая служба начиналась с того, что ее благоговейно открывали и читали из нее несколько страниц. На алтарь падал свет от большого оконного витража, освещавшего залу торжественным светом, неважно сияло ли солнце или стоял пасмурный день. По стенам, на равном расстоянии друг от друга, высились статуи святого Асклепия, изображавших его то в юные годы, безбородым юнцом, изучающим, какой-то цветок, то зрелым и мудрым старцем. От одной статуи к другой тянулись скамейки. Над ними нависала галерея, ведущая к балкону для певчих.

Перед храмом располагались монастырские кельи, а чуть поодаль от них, находились лазарет, прачечная, кухня и трапезная. За трапезной был разбит сад и огород. За храмом же, раскинулось, укрытое в тени вековых деревьев, кладбище с осыпавшимися от времени каменными надгробиями. По другую сторону храма размещались гостиница и странноприимный дом. Монастырский двор был всегда чисто выметен и Ника каждое утро просыпалась под мерный шорох метлы сестры привратницы, тщательно исполнявшей, возложенную на нее обязанность. Нике нравилось бродить по тихому тенистому кладбищу, где под вековыми буками и вязами белели над, заросшими травой могильными холмиками, надгробия. На некоторых из них висели венки из свежих цветов. Там царило полное уединение и особая тишина. Оттуда она выходила в сад где, под яблоневыми деревьями, виднелась крытая соломой крыша летнего домика в одно окошко с рассохшейся ставней и по самую крышу, заросший плющом. Возле домика был и колодец, сложенный из речных валунов. Каждый день, как только выдавалась свободная минутка, здесь над аккуратными, ровно разбитыми грядками трудилась сестра Терезия. Сад заканчивался небольшим цветником, через который проходила дорожка к пруду, чьи чистые воды отражали, сплошь покрытую плющом, высокую монастырскую стену.

Ника полюбила бывать на службах, как на утренних так и на вечерних, конечно не из-за самих служб, хотя они были незамысловаты и понятны даже ей, а из-за слаженного пения монастырского хора. Ей хотелось понять, как без всякого музыкального сопровождения можно было так вдохновенно, мелодично петь, не будоража чувств, не взвинчивая нервы, а успокаивая и умиротворяя. Видимо то, что она не пропускала ни одной службы, не осталось не замеченным. Как-то, после вечерней к ней подошла настоятельница. Отозвав ее в сторону и присев на скамью, она похлопала по ней, приглашая Нику присоединиться, но прежде чем начать разговор, мать Петра, помолчала, перебирая четки.

— Насколько глубока твоя вера? - вдруг спросила она.

— Что?

— Я хочу знать веришь ли ты и насколько глубоко. И надеюсь получить искренний ответ.

— Но… я не знаю, — развела руками Ника. Она никогда не думала об этом.

— Полагаю, настало время тебе узнать это и дать самой себе ответ. Ведь одно то, что тебя привело в нашу обитель, указывает, что не надо торопиться покидать ее. Если ты последуешь своей судьбе, то останешься в ней, но если считаешь, что с тебя достаточно и того, что залечены твои телесные раны, ты покинешь обитель завтра по утру.

Покидать обитель, пока, не входило в планы Ники, поэтому она поднялась со скамьи и поклонилась настоятельнице, и когда мать Петра оставила ее в полном одиночестве, Ника в благоуханной, гулкой и прохладной тишине храма, сидя на скамье, решала, почему у настоятельницы, вообще возник подобный вопрос. Ей очень хотелось ответить матери Петре честно.

Она принялась перебирать в уме все, что знала о вере. Вот раньше верили в светлое будущее, в коммунизм, вплоть до того, что существовал, какой-то особый способ “большевистской прополки”. Они с девчонками нашли такую брошюру в сельской библиотечке, когда отрабатывали летом практику в каком-то хозяйстве. А при слове “православие”, ей сразу вспоминались старушки в темных платочках с постными лицами, строго следящими за каждым твоим движением в храме. По настоящему верующего человека, она не встречала, разве, что свою бабушку. Но та, сама, никогда не говорила с ней о вере, да и то, только когда Ника начинала укорять ее за глупые предрассудки и темноту, с улыбкой говорила, что-то о том, что у Ники “еще не открыты духовные очи”, и что она, как бы внучка ни корила ее, все равно любит ее. Ника чуть не заплакала: ей бы не укорять и не поучать бабулю, а сказать, что она тоже очень, очень любит ее. Но тогда бабушкина любовь казалась ей, само собой, разумеющейся как то, что она, Ника, живет на этом свете.

Последние лучи солнца гасли на цветных стеклах витража. Храм медленно погружался в таинственный мрак. Аромат роз, разложенных вокруг алтаря, как будто, стал насыщеннее. И когда колокол пробил полночь, мать Петра, не дождавшись ее, сама пришла в храм, найдя Нику сидящей в полной темноте, на том же месте, где оставила ее.

— Я ничего не могу сказать вам о своей вере, — со вздохом ответила Ника, на ее молчаливый вопрос. — Мои духовные очи еще не открыты.

— Честный ответ, — склонила голову на бок мать Петра. — Куда ты пойдешь, когда оставишь обитель?

— Не знаю

— Ты можешь остаться пока здесь, если захочешь. Сестра Терезия очень расположена к тебе и ей не помешала бы расторопная, толковая помощница.

— Хорошо, матушка, — просто ответила Ника, стараясь скрыть радость, и чувствуя как с ее плеч упала тяжесть неразрешенной проблемы: как быть дальше? Куда идти и на что жить? Теперь же она обрела пристанище и необходимую передышку.

Так Ника стала послушницей монастыря святого Асклепия. На третий день, после вечерней службы, когда она шла к летнему домику сестры Терезии, куда перебралась жить, ее призвали к настоятельнице. Не спрашивая ни о чем, Ника молча последовала за вестницей, молоденькой монахиней и впервые попала во внутренний дворик, окруженный кельями. Она шла по галерее, мимо колонн, что поддерживали стрельчатые потолочные арки, и низких дверей келий с небольшими смотровыми окошечками в них, и украдкой разглядывала внутренний дворик с аккуратно подстриженной туей и деревянными скамейками, что скрывали кусты роз. Остановившись возле двери, которой оканчивалась галерея, монахиня, тихонько стукнув в нее, вошла, вводя за собой Нику, после чего, тихонько выскользнув, бесшумно прикрыла за собой дверь.