Когда птицы молчат (СИ) - "Птичка Певчая". Страница 73

Мать всегда займет позицию своего ребенка, не задумываясь, шагнет на его сторону. Такова сила инстинкта, так заложено у нее природой. Она будет любить его, красивого или нет, глупого или умного, послушного или взбалмошного. Она будет защищать его ценой собственной жизни. Она отдаст все за его счастье. Это не выбор. Это просто действие, которому невозможно противиться.

Любовь к мужчине – иное. Это желание обладать им и подчиняться ему, давать и брать, соединиться с ним и стать частью друг друга. Потребность в близости, в нежности, в доверии. Это исходит из сокровенных глубин подсознания и души. Желание личное, основанное только на субъективном ощущении, непреодолимой потребности, рожденной в мыслях и чувствах. Это выбор женщины. Потому что она решает, любить его или нет, она вручает ему всю себя, сама кладет свою судьбу ему в руки, надеясь, что он будет бережно обращаться с ней.

Я не виню Сергея в том, что у нас не получилось ничего построить, но я так хочу, чтобы и он не винил меня. Хотя я нанесла ему сокрушительный удар. Я знаю, чувствую. И сделала я это тогда, когда он максимально мне открылся.

Одиночество – это утрата. Такая, после которой больше нечего терять.

Все кружится, мир вокруг зыбкий и неустойчивый.

Я уходила под обжигающее, ледяное молчание. И так же, не решаясь произнести вслух, молча кричала ему, чтобы оглянулся мне вслед, чтобы сказал хоть что-нибудь, чтобы дал в последний раз взглянуть ему в лицо, запомнить сине-зеленые глаза, чудесные, неповторимые, любимые. Но он так и остался стоять, глядя в окно, такой близкий еще мгновения назад и такой далекий теперь.

Что же сейчас никто не скажет мне, что жизнь продолжается, даже ветер не напоет о чем-то вечном и неизменном. Тишина, давящая, невыносимая.

Отупение проходит. Я начинаю чувствовать, как дрожат похолодевшие руки, как я спотыкаюсь о неровную брусчатку. Что-то давит на грудь. Оттягиваю узкий ворот блузки.

Я не знаю, как люди ходят по земле, когда у них отнимают что-то важное, ценное, как они могут дышать, если нет желания, чтобы сердце билось. Как они выносят смену времен года, как терпят неумолимый ход времени, которое попытается стереть из памяти даже воспоминания о том, что у них было когда-то?

С каждым шагом я все больше удаляюсь от недолгих мгновений ослепительного счастья.

Прости меня, прости, если когда-нибудь сможешь, если вспомнишь меня.

Небо яркое, уже не такое светлое, как днем, потемневшее от приближающихся сумерек. Не смогу больше смотреть на его цвет у горизонта, там, где оно еще на полтона темнее, где становится бирюзовым.

Кружится? Танцует? Падает.

Земля уходит из-под ног. Я не ощущаю боли, когда бьюсь головой о мощеную дорожку.

Не могу перестать смотреть на кусочек неба, как бабочка не может устоять перед манящим зовом огня. Наконец, оно расплывается. Блаженная слепота, блаженное беспамятство.

Глава 24

Я очнулась в больнице. Так как у меня не было при себе ни сумочки, ни телефона, ни документов, когда я открыла глаза, поняла, что нахожусь в палате, в абсолютном одиночестве. Это не испугало меня, я просто снова закрыла глаза и попыталась отключиться. Не было ни желаний, ни эмоций. Ничего. Абсолютная пустота. Словно из дома, в котором прожила много лет, вынесли все – мебель, технику, цветочные горшки, полки с вазочками и статуэтками, даже забытую на подоконнике книгу. От стен отдавалось бы гулкое эхо, если бы я решилась заговорить. Но именно поэтому я и молчала. Я не хотела слышать страшный звук пустоты, разлетающийся в пустых комнатах, глухо затихающий где-то в дальнем углу. Я хотела тишины и забвения.

Назойливая медсестра не позволила мне забыться, пока не выяснила, кто я, кому следует сообщить о том, что я попала в больницу.

Уже через сорок минут у моей постели сидел Влад. Дочку он завез к своей маме, моим родителям ничего говорить не стал.

Сказал, что испугался, когда привезли мои вещи, в том числе и сумочку, а меня все не было.

Доктор – моложавый мужчина лет сорока с седыми висками – сказал, что у меня случился гипертонический криз, что это могло привести к инсульту, почти привело, хорошо, что мне вызвали скорую, и медики вкололи мне что-то от давления. Заметил, что жара часто так действует, но, в основном, с подобными жалобами за помощью обращаются люди постарше.

Ничего, полежите у нас пару дней, капельницы вам покапаем, выйдете, как новая копейка.

Инсульт?

Не удивляйтесь, сейчас и у молодых это случается. Скажите, вы принимаете какие-нибудь препараты?

Противозачаточные таблетки.

Отказывайтесь. По новым исследованиям есть риск ишемического инсульта. Тем более, если вы нервничали, были какие-то сильные физические нагрузки. Так что забываем о таблетках.

Хорошо.

Сколько ей здесь нужно будет лежать?

Три дня, а там посмотрим. Можно будет лечиться и амбулаторно.

Чтобы не пугать Женю, о моем состоянии ей ничего не сказали. Она просто провела у бабушки три дня, а потом я вернулась домой.

Наша старая квартира казалась мне чужой. Я лежала на диване, рассматривая фотографии на стене, казавшиеся отзвуками из какой-то другой жизни, смотрела на шторы кремового цвета, которые я когда-то хотела заменить. Сейчас мне просто не было до них никакого дела.

Мы не разговаривали с Владом на щекотливые темы. Не обсуждали мою измену, не говорили о будущем, просто жили, как могли, стараясь не задеть друг друга неуместным вопросом. Но между нами пролегла трещина, и теперь это видели оба.

И однажды, осторожно передвигаясь по квартире, я поняла, что не хочу жить с человеком, с которым мне комфортно только молчать. Я думала о том, что могу готовить ему еду, стирать его одежду, но все это я бы делала точно так же и для дальнего родственника, вынужденного жить с нами. Я не хотела видеть его лицо, глаза, цепляющие мой взгляд с какой-то тихой надеждой, с жаждой ответа. Меня это раздражало. Я хотела швырнуть об стенку любимую декоративную фарфоровую тарелку, которую он подарил мне на юбилей нашей свадьбы. Если у меня не поворачивались губы сказать ему о своих чувствах еще раз, то я хотя бы разломала бы все, что свидетельствовало о его непонятной, неприятной любви.

Женя опять стала тихой, незаметной. Это состояние пришло на смену бурной, почти нервной радости практически через неделю после нашего возвращения. Если раньше она была несчастной, а поэтому замкнутой, то теперь я не могла понять причину перемен в ней. Возможно, моя девочка повзрослела? Испытания делают нас старше. Я не хотела, чтобы это случилось так рано. Я не знала, как реабилитироваться в ее глазах. Но самое страшное было то, что она-то меня ни в чем и не обвиняла.

Сделать видимость влюбленности во Влада для нее, самого чуткого наблюдателя, я бы никогда не смогла. Пусть меня назовут жестокой, пусть скажут, что я должна была постараться, но я слишком много раз обманывала, не договаривая, не показывая то, что на самом деле думала и чувствовала. А теперь это претило мне, вызывало отвращение.

Я снова была на ногах, пошла на работу, забирала Женю из садика, принимала у нас родителей, пытавшихся скрыть беспокойство под наигранной веселостью. Я готовила пироги по воскресеньям, поливала увянувшие цветы, вытирала пыль с фотографий на стене, делала все, что обычно, но действовала, как робот, а не как живой человек.

По вечерам, лежа в своей постели, я разминала онемевшие руки, которые кололи иголочками. И всеми силами пыталась не думать о нем. О запахе его дыхания, густых волосах, которые я любила пропускать через пальцы, о его близости, дарившей мне покой, тепло, счастье. И, обняв себя руками, я пыталась представить, что лежу в его объятиях.

Мы спали с Владом в разных комнатах. Он не пытался заявить о своих правах супруга вновь. И я вздыхала с облегчением. Но каждого вечера я боялась, как огня. И всегда ложилась спать рано, сразу после того, как уложу в постель Женю. Закутавшись в одеяло до глаз, я опасалась, что он однажды попытается раскутать мой кокон. И у меня были причины так думать.