Когда птицы молчат (СИ) - "Птичка Певчая". Страница 87

За прихожей сразу идет коридор. Справа – кухня, прямо – небольшая комната, которую я определила, как детскую, зал, спальня и ванная комната расположились по обеим сторонам коридора.

Как давно здесь делали ремонт?

Девять лет назад. Мать еще была жива, попросила поменять крышу, ну а там одно за другое, так что полностью все переделали. Стяжка полов, новая штукатурка на стенах, трубы отопления, котел, газовая колонка, пластиковые окна. Но обстановку она оставила прежнюю.

Это я уже заметила. Древние потертые ковры на полу и стенах, жуткие обои в полоску с огромными цветками роз, старая мебель, пропитанная запахом лекарств. На серванте желтый лак облупился, обивка кресел местами протерта до дыр и прикрыта разномастными покрывалами. Ветхие диваны и односпальная кровать с горой подушек готовы развалиться.

Сколько вы хотите за дом?

Тридцать тысяч.

О, это удар ниже пояса. Он же старый!

Здесь хороший ремонт.

Нет второго этажа.

Меньше тратить на электроэнергию и газ.

Всего три комнаты! – я лихорадочно ищу повод, чтобы мне сбросили цену.

Зато есть внутренний дворик с открытой беседкой.

Мне больше придется мести. Ну давайте же, Алексей, сбросьте цену для одинокой работающей матери.

Это почти центр!

Далеко от остановки. И идти через все эти темные подворотни. А еще рядом я не увидела ни школы, ни магазина.

Хорошо, две тысячи сброшу.

Мы проторговались с ним до тех пор, пока и он, и я не выбились из сил. Хватка у него, конечно, деловая, но и мне палец в рот не клади.

В итоге половина суммы у меня была наличными, еще половину я планировала взять в кредит. Теперь мои доходы это позволяли.

Женя была в восторге от того, что у нас появился свой дом. Влад назвал мое решение глупым и опрометчивым, а я принялась обустраивать мое гнездышко, переклеивать обои, подбирать шторы и новую мебель.

К концу марта мы с Женей торжественно въехали в наш дом и отметили это дело апельсиновым фрешем.

И в тот момент, когда, казалось бы, я достигла всего, чего хотела, когда намеченные цели стали реальностью, я вдруг почувствовала себя глубоко несчастной.

Пока Женя играла в своей комнате, рассматривала подснежники, появившиеся на заднем дворе, я после работы сидела в своей спальне, глядя в окно на милый заброшенный двор, который нужно привести в порядок, на свою счастливую дочку, на тающий снег и прогалины, открывавшие рыхлую черную землю.

Мне казалось, что Земля остановилась, потому что мною больше ничего не двигало, не толкало вперед, не заставляло бороться, забыть обо всем, что угнетало, что делало слабой, что не давало заснуть.

Впервые я почувствовала, как пусто у меня внутри.

Даже работа больше не вдохновляла меня. Я по-прежнему активно участвовала в деятельности моих отделов, трижды за последние два месяца побывала в своем родном городе в том самом Доме престарелых, который изменил мою судьбу и, заботясь о судьбе которого, я встретила Лаврова.

Видела родителей, привозила им Женю, однако отношения у нас так и оставались холодными. Меня радовало хотя бы то, что мама стала со мной разговаривать. Поезд катился по рельсам, всех успокаивало монотонное постукивание, но никто не хотел узнать, куда все мы направляемся и как выглядит конечный пункт.

Я знала, что мне будет нелегко на моей работе, если я стану глубже вникать в каждую проблему. Для семьи человека, которому поставили смертельный диагноз, заставить его бороться, поддерживать на протяжении этого пути и не пасть духом - огромное испытание, настоящий подвиг. Что переживают сами пациенты, мне было даже страшно представить. Зная себя, свою склонность глубоко сочувствовать чужому горю, я дала себе установку держаться на расстоянии.

Тот факт, что я не такой сильный человек, каким мне бы хотелось быть, я поняла в первый месяц работы в фонде Лаврова.

В очередной раз приехав в новое отделение для онкобольных, на открытии которого я побывала, я заметила в коридоре парня. На вид ему было не больше тридцати. Но когда я заглянула в его глаза, я решила, что передо мной старик – казалось, он заглянул в будущее, увидел его и вернулся обратно.

Его оформляли в отделение. Он говорил свои данные медсестре в регистратуре, опираясь на палочку, а рядом, с грудным малышом на руках, стояла худенькая девушка. Его жена. Он держал ее за руку. Именно он. Потому что если бы не его поддержка, она наверняка бы сползла на пол.

Я остановилась возле кабинета главврача, наблюдая за ними.

Девушка, машинально покачивая на руках спящего ребенка, смотрит на своего высокого, жилистого, спортивного мужа. И в ее огромных глазах я вижу весь ужас этого мира, отчаяние и обреченность. Она знает то, что он умрет, она уверена в этом абсолютно. Самое страшное – в ее взгляде нет надежды, так смотрят живые мертвецы, так должен бы смотреть на этот мир он. Но он, закончив говорить с медсестрой тихим и твердым голосом, поворачивается и мягко обнимает ее за плечи.

Ну вот, я оформился. Сейчас меня проведут в палату, а тебе с Даней нужно идти домой. Я позвоню вечером.

Она молчит, только губы белеют.

Соня, со мной все буде в порядке. Я поговорю с доктором, а после процедуры позвоню.

Уже ничего и никогда больше не будет в порядке, - ее голос доносится из какой-то другой реальности, холодный, безжизненный.

Третья стадия еще не приговор, - он говорит так нежно и с такой легкой, искренней улыбкой, будто ничего серьезного с ним не происходит. Словно ему не предстоит химиотерапия, а в его теле не живет захватчик, разрастаясь, пуская отравленные щупальца все глубже. Он излучает свет и доброту, в то время как даже я уже обозлилась на несправедливую судьбу.

Его жена медленно качает головой. Она пошатывается, как сомнамбула, от потрясения и горя.

Нам уже вынесли приговор, просто ты, как обычно, невнимательно слушал. Школьная привычка.

Я поняла, что у них за плечами целая история, любовь со школьной скамьи, годы юности, проведенные в мечтах и надеждах, которые только начали исполняться. И когда эта молодая семья узнала страшный диагноз, все было перечеркнуто.

У лечащего врача этого парня я выяснила, что он борется с остеосаркомой – раком кости. Что родителей его уже нет в живых из-за рака, и наследственность здесь сыграла не последнюю роль.

Я спросила, каковы его шансы. Мне ответили, что пятилетняя выживаемость согласно последним данным около семидесяти процентов, но больному придется удалить ногу, и у него есть метастазы в легких. Исход лечения предугадать невозможно.

На работу я вернулась раздавленная. Прорыдала весь день в кабинете, не в силах что-либо делать. Как ни странно, меня прикрыла Регина. Она застала меня в самый разгар истерики, когда я громко всхлипывала, уронив голову на руки. Узнав, откуда я вернулась, молча принесла мне носовых платков и попросила Лиду по всем вопросам, по которым будут искать меня, сегодня соединять с ней.

С тех пор я зареклась участвовать в судьбе больных раком как-то иначе, чем в рамках моих должностных обязанностей – координация работы отделов, проведение акций по сбору средств, привлечение новых спонсоров. А еще я старалась, что бы в помощи не отказывали никому, потому что даже самый тяжелый больной имел крохотный, но все же шанс на исцеление.

Нужно обладать невероятным запасом мужества, чтобы так, как Илона и ее волонтеры, приходить к людям, видеть их состояние, зачастую, ухудшающееся каждый день, и при всей этой нагрузке иметь силы возвращаться в свои семьи не такими морально раздавленными, какой однажды вернулась из отделения я.

Но в тот момент, когда я, имея все, вдруг поняла, что на самом деле мое желание чего-то добиться лишь способ удержать себя в трудный момент в узде, не сорваться, не потеряться в отчаянии, меня потянуло к людям, которые так же, как и я, не видят впереди будущего.

Знаю, сравнение не равносильное. Они борются со страшной болезнью и часто выигрывают лишь дополнительные дни, месяцы, годы. Я же … Все у меня хорошо, я здорова, мой ребенок тоже, мы не голодаем и даже живем в достатке, но каждое утро я просыпаюсь с чувством безысходности, без мыслей о своем будущем, без надежды на счастье.