Искры гаснущих жил - Демина Карина. Страница 25

— Уродство.

— Я этого не говорила!

— Верно. — Брокк сжал кулак. — Ты добра. И ты человек.

— Это что-то меняет?

— Все.

Дита молчала, ожидая продолжения. А Брокк подбирал слова, чтобы объяснить то, что для него было очевидно.

— Я не способен защитить. — Металл сохранял тепло и подобие жизни, но оставался лишь металлом.

— Кого?

— Себя. Жену. Род. Я калека. Несомненно, полезный короне, но… это ничего не меняет. Я слаб, Дита. Лично я слаб. И как только в роду появится хоть кто-то способный встать на мое место…

— Ты его уступишь без боя. Но при чем здесь твоя жена?

Она человек, а у людей все иначе.

— Сейчас она смотрит на меня… настороженно.

И внимательно, подмечая любой жест. Оценивает? Ждет, когда он оступится, совершит ошибку? Брокк не знал. Но его компания вряд ли была ей по душе. Исполнив обязательный ритуал совместного завтрака, Кэри с явным облегчением пряталась в своей комнате. Она следила за Брокком, но издали, словно стесняясь этого своего интереса или же, напротив, опасаясь его гнева, пусть бы он никогда не давал ей повода думать, что способен обидеть.

Она была тиха.

Незаметна.

Девочка-призрак, о присутствии которого говорит лишь тонкий аромат гортензий, что остается на коврах и вплетается в многовековую тишину библиотеки, цепляется за корешки старых книг. Этот запах лозой обвивает дверные ручки, распускается узорами на столовом серебре, на скатертях и вазах…

— Она вырастет.

Его жена красива, но сама не понимает этой красоты, скрывая ее за простыми серыми платьями, которые слишком унылы, чтобы их и вправду выбирала Кэри.

— И поймет, как следует ко мне относиться.

— Как?

Вопрос Диты заставляет болезненно кривиться.

— Со снисхождением. Жалостью.

И не более того.

— Рано или поздно, но рядом с ней появится кто-то, кто… более ей соответствует.

Брокк видел, как это бывает.

Знакомство.

И несколько случайных встреч. Букет цветов и скромная визитка. Ничего не значащие фразы. Совместная прогулка в парке…

— И мне останется отойти в сторону и сделать вид, что я ослеп, оглох и слишком занят, чтобы заметить, как… самолюбие пострадает, но и только. В конце концов, я привык.

Дита слушала внимательно, упершись сухими пальцами в подбородок.

— Король не станет вмешиваться в семейные дела. А я… бросить вызов? Смешно. — Железные пальцы разжались со скрипом. — Его примут. Нет, вряд ли меня убьют, мой соперник…

— …которого еще нет…

— …не станет искать себе лишних неприятностей. Но жизнь, оставленная вот так, — это дополнительное унижение.

— Дело не в этой девочке, хотя ты уже обвиняешь ее в предательстве, которого она не совершала. — Дита прервала молчание, теперь она смотрела не на Брокка, но на разноцветных рыбок, вплавленных в молочно-белое стекло. — Дело в тебе. Помнишь, что ты сам мне сказал, когда я узнала о болезни? Шансов нет, но это не повод, чтобы сдаваться. А ты, Брокк, сдался. Заранее признал поражение и теперь ищешь в нем виноватых. Прости, если обидела.

В ее словах была своя правда.

— Дай ей шанс. И себе тоже, Брокк. Нельзя вечно прятаться по углам.

Возможно, но…

— Страшно поверить?

— Скорее, поверив, страшно ошибиться. — Брокк надел перчатку, под тонкой кожей скрывая металлическую руку.

Дита не ответила — заснула, и сон ее, как и во все предыдущие дни, был глубок. Брокк убрал с журнала ее руку, вялую, с сухой мягкой кожей, которая, казалось, при неосторожном прикосновении лопнет, расползется. Он коснулся волос, лица… Сколько ей осталось?

Месяц?

Два?

И вновь пустота и одиночество, тщательно оберегаемое от посторонних.

Пролистав журнал — в этом сезоне дамам настоятельно рекомендовали носить синее и лисий мех, — Брокк бросил его на стол. Вернувшись в кресло, к светильнику и рыбам, он вытянул ноги и закрыл глаза.

Жена? Он с ней поговорит… когда-нибудь, когда будет свободен от дел. Или хотя бы одного, нынешнего.

Четыре имени.

Четыре человека. И каждому из четверки Брокк верил как себе самому. Вновь и вновь он перебирал их, словно костяшки домино, силясь разглядеть за нанесенным рисунком еще один, скрытый смысл.

Инголф из рода Высокой Меди.

Бастард, и об этом обстоятельстве он не позволяет забыть ни себе, ни окружающим. Он молчалив и заносчив, как может быть заносчив тот, в ком есть кровь Высших. Самолюбив. Обидчив.

Но умен, а что хуже всего — умел.

Мог ли он?

Светловолосый, светлоглазый, имеющий отвратительную привычку тщательно подбирать слова, и так, что в каждой произнесенной им фразе чудился иной, скрытый смысл. В дурном настроении он язвил, высмеивая всех и вся, но… предать?

…тридцать семь лет.

И карьера, которая достигла потолка, если только…

Брокк дернул себя за прядь, призывая успокоиться, но дурные мысли не отступали. Быть может, дело вовсе не в справедливости как таковой? Не в возмездии? Смешно думать, что тот, кто принимал участие в создании огненных шаров, ныне преисполнился праведного гнева и загорелся идеей мести. Все проще.

Место.

Кто его займет, если Брокка вдруг не станет?

Инголф? Пожалуй. Его поддержит род, которому подобный статус будет выгоден. Инголф не молод, но и не стар. Умен. Опытен. Лишен фантазии. Он хороший исполнитель, но не более, пусть бы самолюбие мешает ему признать сей факт.

Риг и Ригер. Братья из Темной Ртути. Близнецы, столь разительно непохожие друг на друга. Риг высокий, молчаливый и задумчивый. Он нетороплив и даже скуп, что на слова, что на мысли, которые порой занимают его так, что Риг теряет тему беседы. Он талантлив, безусловно, но нерешителен во всем, что касается собственных идей. И каждую новую мусолит долго, облепляя пустыми сомнениями, пока не превращает в нечто нежизнеспособное.

Ригер же за каждую идею цепляется, спорит до хрипоты, до пены, отстаивая ее право на жизнь. И берется воплощать тут же, на месте. А когда не получается — с первого же раза не получается никогда, — он впадает в тоску, правда недолгую. Все его эмоции быстры. Ригер, темноволосый, всклокоченный и привычно-неряшливый, бурлит, легко впадая в гнев, остывая, тут же проникаясь раскаянием по поводу собственной несдержанности. Он многословен и в чем-то бестолков, но…

…в работе с огнем Ригер становится иным — холодным, собранным.

Чуждым.

Могли бы? Риг? Однажды справился со сворой пустых страхов и довел идею до воплощения? Но чего ради… справедливости? Корысти?

Брокк перевернул монету.

Выгода?

Риг не так богат, но все знают, что давно и безнадежно влюблен. В кого? Тайна, которую Риг хранит столь же рьяно, сколь государственные секреты. Но ясно, что девица эта — не для него… или же шанс есть, если Риг сумеет воспользоваться?

Ригер азартен не в меру. И время от времени проигрывается. В такие дни он появляется в лаборатории поздно, непривычно раздраженным. От него несет перегаром и дешевыми духами — проигрыши Ригер предпочитает отмечать в борделях средней руки…

Проигрался? И кто-то, скупив долговые векселя, вынудил Ригера сотрудничать?

Версия ничем не хуже остальных.

Олаф из сурьмяных. Зеленоглазый насмешник, который воспринимает работу как игру. Он молод и талантлив и прекрасно о том осведомлен. Честолюбив? Пожалуй, что нет. И правила ему в тягость. Он нарушает их, но границы Олаф чувствует, что с людьми, что с правилами.

Мог бы?

Этот, пожалуй, не ради места, но из азарта, желания доказать собственную силу…

Проклятие!

Брокк поднялся в раздражении, и монета, выскользнув из пальцев, упала, покатилась меж досок паркета.

Деньги. Честолюбие. Любовь… и азарт.

Кэри, встав перед зеркалом — а зеркало в ее новой комнате было огромным, — рассматривала себя. Занятие это не сказать, чтобы было таким уж увлекательным, но… что с ней не так?

Лицо. Длинное такое. Худое. И подбородок узкий. Некрасивый? Кэри не знала. Ямочка вот имеется. Кэри закрывала ее пальцем и вновь открывала. Обыкновенный, если разобраться, подбородок. И губы тоже, разве что чересчур пухлые. Кэри растягивала их в улыбке, сжимала, выпячивала, поворачиваясь то левым, то правым боком к своему отражению. Но ведь не настолько они большие, чтобы вызывать отвращение. Щеки… их в дамском журнале советовали щипать, чтобы вызвать естественный румянец. И Кэри старательно советам следовала, вот только появлялся не румянец, но красные пятна вроде сыпи.