11/22/63 - Кинг Стивен. Страница 113

– Я вижу, что у социализма осталась только одна надежда, – подвел черту Ли, – и это Куба. Там революция еще чиста. Я надеюсь когда-нибудь поехать туда. Может, получить гражданство.

Де Мореншильдт степенно кивнул:

– Не самый худший вариант. Я там часто бывал до того, как нынешняя администрация значительно усложнила поездки на остров. Прекрасная страна... А теперь, спасибо Фиделю, эта прекрасная страна принадлежит людям, которые там живут.

– Я это знаю. – Ли сиял.

– Но! – Де Мореншильдт назидательно поднял палец. – Если ты веришь, что американские капиталисты позволят Фиделю, Раулю и Че беспрепятственно творить свою магию, то живешь в мире грез. Шестеренки уже крутятся. Ты знаешь этого Уокера?

Я навострил уши.

– Эдвина Уокера? Генерала, которого уволили? – спросил Ли.

– Его самого.

– Я знаю его. Живет в Далласе. Баллотировался в губернаторы и получил коленом под зад. Потом ездил в Миссисипи, чтобы вместе с Россом Барнеттом [134] противодействовать попытке Джеймса Мередита [135] провести десегрегацию «Оле Мисс». Еще один маленький Гитлер сегрегации.

– Он расист, несомненно, но для него идея сегрегации и ку-клукс-клановские ритуалы – всего лишь подручные средства. Борьбу с правами негров он воспринимает как дубинку, которой можно разнести социалистические принципы, пугающие его и ему подобных. Джеймс Мередит? Коммунист. НАСПЦН [136]? Ширма. СККНД [137]? Видимость черная, содержимое красное.

– Конечно, – кивнул Ли. – Именно так они и работают.

Не могу сказать, верил ли де Мореншильдт в то, что говорил, или просто заводил Ли.

– И в чем эти уокеры, и барнетты, и скачущие проповедники вроде Билли Грэхема или Билли Джеймса Харгиса видят движущую силу злобного коммунистического монстра, любящего черных? В России!

– Это я знаю.

– А что они считают занесенным кулаком коммунизма в девяноста милях от Соединенных Штатов? Кубу! Уокер больше не носит военную форму, но его лучший друг по-прежнему на службе. Ты знаешь, о ком я говорю?

Ли покачал головой. Его глаза не отрывались от лица де Мореншильдта.

– О Кертисе Лемее [138]. Еще одном расисте, который видит коммунистов за каждым кустом. В чем Уокер и Лемей убеждают Кеннеди? Разбомбить Кубу! Вторгнуться на Кубу! Превратить Кубу в пятьдесят первый штат! Позор в Заливе свиней только прибавил им решимости! – В речи де Мореншильдта восклицательными знаками служили удары кулака по бедру. – Такие, как Уокер и Лемей, куда более опасны, чем эта сучка Рэнд, и не потому, что они при оружии. А потому что у них есть сторонники.

– Я признаю, что такая опасность существует, – кивнул Ли. – И начал формировать в Форт-Уорте группу «Руки прочь от Кубы». Человек десять уже заинтересовались.

Для меня это стало новостью. Насколько я знал, Ли в Форт-Уорте занимался только сборкой алюминиевых сетчатых дверей да регулировкой дворовой вертушки для сушки белья в тех редких случаях, когда Марине удавалось уговорить его развесить детские пеленки.

– Тебе лучше действовать быстро, – пробурчал де Мореншильдт. – Куба – рекламный щит революции. Когда угнетаемые граждане Никарагуа, или Гаити, или Доминиканской республики смотрят на Кубу, они видят мирное аграрно-социалистическое общество, в котором сбросили диктатора и разогнали тайную полицию, причем кое-кому загнали в зад его же дубинку.

Ли рассмеялся.

собен предпринять такую попытку, и скоро. Он прислушается к Лемею. Прислушается к Даллесу и Энглтону [139] из ЦРУ. Все, что ему нужно, так это хороший предлог, а потом он это сделает, чтобы показать миру, что он не трус.

Они продолжили разговор о Кубе. Вернулся «Кадиллак», на заднем сиденье лежала гора продуктов – их хватило бы на месяц, а то и дольше.

– Черт, – вырвалось у Ли. – Они вернулись.

– И мы рады их видеть, – добродушно улыбнулся де Мореншильдт.

– Оставайтесь на обед, – предложил Ли. – Рина не такая уж повариха, но...

– Придется уйти. Жена ждет от меня отчета, и, думаю, сегодня мне будет что ей рассказать. В следующий раз я привезу ее, идет?

– Да, конечно.

Они пошли к двери. Марина болтала с Баухом и Орловым, пока мужчины вытаскивали из багажника картонные коробки с консервами. Не просто болтала – еще и немного флиртовала. И Баух мог в любой момент встать перед ней на колени.

На крыльце Ли что-то сказал о ФБР. Де Мореншильдт спросил, сколько раз. Ли поднял руку с тремя оттопыренными пальцами.

– Одного агента звали Файн. Он приходил дважды. Другого – Хости.

– Смотри им прямо в глаза и отвечай на их вопросы! – порекомендовал де Мореншильдт. – Тебе нечего бояться, Ли, и не только потому, что вины за тобой нет, а потому, что ты прав!

Баух, Орлов и Марина теперь смотрели на него... и не только они. Появились девчонки-попрыгуньи и замерли на полоске твердой земли, которая служила тротуаром в нашем квартале Мерседес-стрит. Слушателей у де Мореншильдта прибавилось, и он не мог их разочаровать.

– Вы у нас убежденный сторонник определенной идеологии, юный мистер Освальд, поэтому они, само собой, придут. Банда Гувера! Очень может быть, что они и сейчас наблюдают за нами, возможно, из соседнего квартала, возможно, из дома напротив!

Де Мореншильдт ткнул пальцем в зашторенные окна моего дома. Ли повернулся в указанном направлении. Я застыл в тенях, радуясь тому, что успел убрать усиливающую звук пластмассовую миску, пусть и обклеил ее черной лентой.

– Я знаю, кто они. Это они и их двоюродные братья из ЦРУ многократно приходили ко мне, чтобы заставить меня доносить на моих русских и южноамериканских друзей. А после войны разве не они называли меня тайным нацистом? Разве не они заявляли, что я нанимал тонтон-макутов, чтобы избивать и пытать моих конкурентов в нефтеразведке на Гаити? Разве не они обвиняли меня в том, что я давал взятки Папе Доку и заплатил за убийство Трухильо? Да-да, и это еще далеко не все.

Девочки-попрыгуньи смотрели на него разинув рты. Как и Марина. Раскочегарившись, Джордж де Мореншильдт, сметал все на своем пути.

– Будь смелым, Ли! Когда они придут, не тушуйся! Покажи им это! – И он рванул рубашку на груди. Отлетели пуговицы, рассыпались по крыльцу. Попрыгуньи ахнули, слишком потрясенные, чтобы захихикать. В отличие от большинства американцев того времени де Мореншильдт майку не носил. Кожа его цветом напоминала полированное красное дерево. Обвисшие грудные мышцы заплыли жиром. Он постучал правым кулаком повыше левого соска. – Скажи им: «Здесь мое сердце, и сердце мое чисто, и оно принадлежит моей идее!» Скажи им: «Если Гувер вырвет у меня сердце, оно не перестанет биться, а со временем так же забьется тысяча сердец! Потом десять тысяч! Потом сто тысяч! Потом миллион!»

Орлов поставил на пол коробку с консервами, которую держал в руках, чтобы одобрить эту речь жидкими сатирическими аплодисментами. Щеки Марины раскраснелись. Но самым интересным мне показалась перемена в лице Ли. Создавалось впечатление, что его, как Павла из Тарсы на Дамасской дороге, внезапно осиял свет с неба.

Пелена спала с его глаз.

Проповедующий, рвущий на себе рубаху де Мореншильдт – ничем не отличающийся от колесящих по стране евангелистов с крайне правыми взглядами – очень меня встревожил. Я надеялся, что, прослушав беседу этой парочки, смогу в значительной мере приблизиться к важному для себя выводу: де Мореншильдт не играл главной роли в попытке покушения на генерала Уокера и тем более оставался в стороне от убийства Кеннеди. Беседу я прослушал, но она не успокоила, а принесла новые волнения.

Одно не вызывало сомнений: пришла пора сказать Мерседес-стрит не столь уж нежное adieu [140]. Я уже снял квартиру на первом этаже дома 214 по Западной Нили-стрит. Двадцать четвертого сентября загрузил в состарившийся «Форд» кое-какую одежду, книги, пишущую машинку и уехал в Даллас.