Ненаследный князь - Демина Карина. Страница 40

— Иди… хороший мой… или ты девочка? Не дали имени… я исправлю… дед Аврелий тебе поможет… — Аврелий Яковлевич говорил ласково, но звук его голоса все одно существо настораживал. И оно замирало, прислушивалось, поводило головой, которая не иначе как чудом удерживалась на ниточке-шее. Однако голод и запах крови были сильнее страха. И пальцы существа коснулись склянки. Оно замерло на мгновение…

— Ну же, не надо бояться… ведьмачья кровь, она сильная… сладкая.

Существо одним движением проскользнуло внутрь. И Аврелий Яковлевич захлопнул крышку, выдохнув, как показалось, с немалым облегчением. Тварь внутри, если и заметила пленение, то возмущаться не стала. Невольник свернулся калачиком на дне склянки и, вытягивая то ли руку, то ли ногу, хватал кровяные шарики, подносил их к безгубому рту…

— Что это? — Только сейчас Себастьян понял, что все это время стоял неподвижно, не дыша, опасаясь проронить хоть звук.

— Кто, — уточнил Аврелий Яковлевич. — Оно все же скорее живое, чем мертвое. Игоша. [10]

Он погладил банку и, поставив на стол, уже без страха раскинул края платка.

— Видишь?

Черный, словно спекшийся комок.

— Сердце это. — Штатный ведьмак вытащил серебряную баночку, в которую сердце переложил.

Маленькое. Едва ли больше перепелиного яйца… и значит…

— Именно, Себастьянушка… давай-ка присядем… твоя колдовка, она… не просто колдовка… утомился я… скажи, пусть чаю принесут горячего, да сахару поболе… и мед, если есть. Стар я уже стал, Себастьянушка, для таких-то игр.

Младший актор распоряжение выслушал и, отвесив пану Суржику затрещину, поинтересовался:

— Все понял?

Жертва полицейского произвола мелко и часто закивала.

Чай подали в высоких стаканах, к которым прилагались серебряные — видимо, из личного, пана Суржика, имущества — подстаканники. К чаю отыскались и свежие ватрушки с медом, и сахар, колотый крупными кусками. Аврелий Яковлевич, взявши один, принялся обсасывать.

Он и вправду выглядел уставшим.

Игоша, доев кровь, свернулся на дне склянки. Он не спал, но следил, и куда бы Себастьян ни шагнул, он чувствовал на себе внимательный недобрый взгляд.

— Бывает, что дурная баба плод травить начинает. Или дите, народив, бросит… а то и вовсе прибьет… и ежели такого младенчика не найти, не похоронить, передав невинную душу в Ирженины руки, то и появится оно…

Безглазое, безносое создание с круглым личиком, черты лица которого Себастьян, сколь ни силился, разглядеть не мог.

— Тварь мелкая и сама по себе не опасная… по материну следу пойдет да будет изводить, силы тянуть. Оттого и полагают игош наказанием за грехи. Иным-то людям от них вреда особого нету, так, разве что плачем попугает.

Игоша растянул узкий рот и захныкал. От голоса его у Себастьяна волосы дыбом встали.

— Тихо, — велел Аврелий Яковлевич, и, странное дело, тварь послушалась. — Это у нас ты нежный, люди-то, они погрубей будут. Но вот ежели отыщет такого младенчика колдовка, да не простая, а Хельмом меченная… чтоб не меньше архижрицы…

Аврелий Яковлевич догрыз сахар и потянулся за новым куском.

— Она возьмет сердце, а с ним и душу невинную, перекроит, переиначит, напоит кровью своей… и с нею получит игоша не только силу, но и голод. Нам повезло, рано нашли. Только-только вылупился, видишь, какой маленький, слабенький…

Игоша скалился.

Он определенно проголодался вновь, но крови больше не было.

— Пара дней, и стали бы люди болеть, а он — сил набираться… пара недель — и первые мертвецы объявились бы… еще неделя, и… и я один точно не сладил бы с ним.

— И что теперь?

— В храм отнесу. Глядишь, милосердницы Ирженины и смогут душе помочь… жалко же дитя. — Аврелий Яковлевич накрыл склянку рукой, и игоша очнулся, заметался, истошно вереща. — Ох, чую, Себастьянушка, неспроста твоя подруженька именно сюда пришла…

Верно.

Больно уж все один к одному сходится.

Хольм и агентка, способная разум наново перекроить… конкурс этот и колдовка, Богуславе приворот на крови продавшая…

— Для Хельмовой жрицы привороты — баловство, — подтвердил мысль Аврелий Яковлевич. — Пустая трата сил.

— Думаете, та же самая?

— А разве нет? Две сильные колдовки в одном городе в одно время? Нет, Себастьянушка… бабы — они дуры… и дуры суетливые. Редко у какой хватит терпения, чтобы науку колдовскую постичь. Это тебе не борща сварить, но если найдется какая, терпеливая да внимательная, вот тут-то мужикам хоть в петлю лезь. Одна она, паскудина. Знает, что за конкурсом приглядывать станут… стережется…

…а и верно.

Что было бы, когда б не встретился сегодня Аврелий Яковлевич? Дежурный ведьмак, конечно, тоже не даром хлеб ест, но слабей, много слабей Старика. Да и вовсе вопрос: почуял бы он странное за квартирой?

И если нет, что стало бы с акторами, которые в квартирку сунулись бы?

Явно, что ничего хорошего.

Аврелий Яковлевич молчал, думал и щипал бороду.

Себастьян ждал, стараясь не глазеть на игошу, который кружился по склянке, то и дело останавливаясь, проводя пальцами-волосками по заговоренному стеклу.

Стекло дребезжало, мутнело и шло мелкими трещинками, которые, впрочем, тотчас зарастали.

— Говорил я, что нельзя запрещать Хельмовы храмы…

— Даже после этого? — Себастьян кивнул в сторону склянки.

— Именно, дорогой мой… именно… вот когда стоит посеред города черная пирамида, когда разит от нее кровью, да так, что человека стороннего, внутрь заглянувшего, наизнанку выворачивает, тогда человек этот десять раз подумает, прежде чем с Хельмом связаться. А еще поглядит, как животинку на алтаре режут… Нет, Себастьянушка, некоторые вещи на виду должны быть в силу их исключительного уродства.

Игоша заскулил.

— Тихо, — погрозил ему пальцем Аврелий Яковлевич. — Да и то, одно дело — жрецы явные, которым скандалы и проблемы невыгодны, они сами за своими присмотрят, больно наглых попридержат… а нет, то и выйти на них легко по Хельмовой дорожке. И другое совсем — когда все втайне, в секретности.

Он вздохнул и, схвативши себя за бороду, дернул.

— И вот вроде все оно правильно, тихо, благостно… а нет-нет да и выплывет из этакой благости жрица-хельмовка… и игоша — малое, на что она способна. Нет, Себастьянушка, вот поглядишь, от баб все зло.

Штатный ведьмак поднялся и сунул склянку в карман пальто, прихлопнул, чтоб улеглась… и улеглась же.

— Идем, дорогой мой…

— А…

— Оставь, квартирку эту чистить ныне придется. А вещички сжечь. — Это Аврелий Яковлевич произнес громко, чтобы пан Суржик, мявшийся у порога, не решаясь, однако же, его переступить, слышат. И тот, охнув, руки к груди прижал… — Заявку на чистку я сам передам, вне очереди сделают. И со всем тщанием, милейший! Слышите? Только попробуйте из этой квартирки хоть пылинку вынести.

Пан Суржик часто закивал, мысленно прикидывая, не пора ли уже упаковать вещички да переехать, скажем, в тихие курортные Кокулки, где, говорят, домов превеликое множество, а в грамотных управляющих завсегда недостаток имеется.

Покинув дом, Себастьян задышал свободно, полной грудью, с наслаждением перебирая ароматы, прежде казавшиеся ему неприятными. В воздухе пахло жареной рыбой, цветами и аптекарской лавкой, двери которой были гостеприимно распахнуты.

— И не думай даже, — остановил Аврелий Яковлевич. — Она не такая дура, чтобы сделать ошибку столь очевидную. Небось без амулетика на улицу она носа не кажет. Так что не видать вам свидетелей… нет, этак ее ловить — смысла нету. Так что едем.

— Куда?

— Как куда? — Аврелий Яковлевич застегнул пальто и воротник широкий, бобровый, поднял. — Ко мне, Себастьянушка. Будем тебе невинность восстанавливать. Иль позабыл, что до конкурса пара дней осталась?

О таком разве забудешь? И Себастьян, совершенно по-собачьи отряхнувшись — мнилось ему, что прилипли к коже темные эманации колдовского мха, — поинтересовался: