Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 40

— Костя, дорогой мой…

Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.

Галя с мужем тоже глядели на Шуру.

— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?

— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.

— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.

— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.

— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.

…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.

— Полковник — сын рабочего, токаря, — пояснила она. — Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер — авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» — и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.

— А потом, после капитуляции Германии? — воскликнул Домов.

— Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.

Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:

— Какая ты молодчина!

Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.

— У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, — Шура встала с дивана, — Извините, мне пора идти.

Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую. Там ко мне подсел Елизаров. Он признался, что вчера после ужина к нему приезжала жена, сказала, что ее отец уезжает в длительную командировку и поэтому пригласил дочь с мужем к себе.

— Неудобно было отказать тестю, — с грустью пояснил Елизаров. — Выпили. Я лег отдохнуть и проспал до утра.

До женитьбы у Елизарова служба шла хорошо. Потом жена и тесть склоняли его к демобилизации из армии. Но нависшая опасность новой войны помешала этому. Летал он нормально. Стал командиром эскадрильи. И вот снова срыв. Я любил Сергея как боевого летчика и трудолюбивого, доброго человека. Но видел, что семья ему мешает. «Попробую строго наказать, — подумал я. — А потом посмотрю, как он себя поведет».

— Заснули? А Зиночка, тесть почему вас не разбудили? — спросил я. — Да и сами-то неужели не понимаете, что генеральная репетация и Первомайский парад — большое государственное дело?

— Понимаю, но так получилось…

— А где ваша воля? Зиночка, значит, вас под своим крылышком убаюкала, а тесть охранял ваш покой? Они по-прежнему хотят, чтобы вы уволились из армии?

— Жена нет, а тесть хочет.

— Я попрошу с ним поговорить замполита. Не возражаете?

— Это было бы хорошо, — поддержал Сергея.

— Договорились. А за то, что вовремя не прибыли на генеральную репетицию, лишаю вас полета ведущим пятерки. Пойдете командиром резервной пары.

— Слушаюсь, — подавленно ответил Сергей и понуро поплелся к выходу.

Ясное теплое утро Первомая 1947 года казалось мне самым ответственным утром в моей жизни. Видимо, и другие авиаторы, находящиеся в тот день на аэродромах, испытывали такое же ощущение. О пролете реактивных самолетов над Красной площадью будет знать весь мир. Враги этот факт примут с горечью и раздражением, друзья — с радостью и восторгом.

Двадцать пять Як-15 заняли всю восточную рулежную дорожку Монинского аэродрома. Двадцать два взлетят, а три останутся в запасе. На всякий случай летчики выстроились перед самолетами. Я с замполитом Иваном Сорокиным приближаемся к строю. Майор Георгий Киселев командует: