Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей - Вронский Константин. Страница 8

5

Снег пошел… Небо еще с вечера окрасилось в трупно-серый цвет, но по-прежнему крепилось, старалось удержать снежинки в своих внутренностях. А вот теперь не выдержало – испражнилось белым пухом. Как будто там наверху сидел кто-то и без перерыва ощипывал гусей.

Фаддей приоткрыл рот, ловя снежинки на язык. Надо же, сладкие. Да возможно ли такое? Снег же вода всего лишь замерзшая. Булгарин поймал еще одну снежинку. И в самом деле. Сладкая. Да и похож снег иногда на кусочки сахара, особенно когда поле заснеженное на солнце блестит нестерпимо ярко. Но чтоб и сладкими казались снежинки? Ха, как будто у него на языке вытанцовывают какие-то маленькие человечки, обсыпанные сахарной пудрой…

О, господи! До чего же сейчас рань несусветная! Вот что сейчас? Уже утро? Или все-таки ночь? Эвон как небо затучило, и не разберешь, который час. Четыре? Возможно. Господа офицеры доблестного наполеоновского сброда всякий раз что-то новенькое придумают. А сегодня как на праздник какой всех из казарм согнали. Вот только радости чего-то не чувствуется…

Неужели все это из-за Дижу? Ну да. Так оно и есть. Бедняга, ожидание казни куда хуже и горше, чем сама казнь. Мишель, замирая от страха, сказал намедни, что ожидает беглеца: трехдневный проход сквозь строй. Значит, шпицрутены? Дижу придется шесть раз пройти сквозь строй – туда и обратно – и так в течение трех дней. Сквозь строй, состоящий из двухсот солдат. И все это в четыре часа ночи. Или утра? На жутком морозе.

Отведя глаза в сторону, Мишель добавил, что после такого наказания еще никто не выживал.

Фаддей скрипнул зубами. До чего же мерзостно все это! Омерзительно! Ведь в этом строю всяк только о собственной шкуре думает и без зазрения совести по трупам шагать зачнет. Всяк всего боится, а потому вылизывает сапоги сильному. А что им еще остается? Только маршировать под пулями противника. Послушно. Идущие на смерть приветствуют тебя, Наполеон! Эх, если бы все были такими же, как Дижу, не было бы тогда на свете солдатских казарм. И войн тоже не было. Возможно…

А ведь ему, Фаддею, ясно, отчего казнь на ночь назначили! Кто ж посреди ночи проснется в радости? Да они в таком настроении родную мать сквозь строй пропустят и не поморщатся!

Да, Дижу свечку Богородице поставить должен, коли выживет.

За их спинами выстроились факельщики. Как мило! Казнь с подсветкой. А то, не дай-то бог, не заметят Дижу в темноте, не попадут еще по живому-то телу.

Лошади пофыркивают. Ага! Кого-то из высокого начальства нелегкая принесла!

Мда. А высокое-то начальство больше на дьявола смахивает. Даву никак собственной персоной? Мама родная! Уж сколько россказней слыхал Булгарин о знаменитом наполеоновском маршале – и не перечесть! А скольких людей сей маршал вместе со своим «маленьким капралом» 1 на тот свет отправил, тем паче подумать страшно! И вот теперь Даву здесь, дабы присутствовать при наказании непокорного.

Снег припустил еще сильнее. Барабанщики, стоявшие в начале строя, в его середине и самом конце, озабоченно схватились за палочки. Как дети неразумные! Волнуются за сохранность своих игрушек и плевать им на обмишурившегося товарища!

А вот и Дижу вывели с гауптвахты. Высокий. Маленького капрала Биду уж точно головы на две выше. Темноволосый. Кудри дикие какие, право слово. Хм, а руки ему эти предусмотрительно связали. Как же-с, дезертир из непобедимой наполеоновской армии. А лицо! Белее снега, что с небес все валит и валит! Боится. Хотя нет, что-то не похоже. Смотрит смело, даже слишком смело. Или ему не сказали, что его ждет на плацу?

Четыре караульных солдата подвели Дижу к началу строя, и тут капрал перерезал веревку на руках беглеца. А потом велел раздеваться – до портков. Ох ты, дети человеческие, ну и тело у этого Дижу: любой бог греческий обзавидуется. Если б удумал сопротивляться, точно троих уложил бы зараз…

Но Дижу и не думал сопротивляться. Вообще. С таким видом сей неудачливый беглец стоял – в портках, темноволосый, покинутый всеми в беде, перед строем затаивших ненависть солдат, – что не хватало ему лишь креста за плечами да венца тернового на голове.

Фаддей криво усмехнулся: экий ты, студиозус, святотатец. Хотя с чего бы? Парня сейчас тоже на муки погонят, и мучить его те примутся, кому он ничего совершенно дурного не сделал.

И Булгарин вдруг понял: он не станет бить этого Дижу. Уж скорее поможет нести крест незримый. Он просто обязан познакомиться с тем, кто хотя бы попытался вырваться на свободу.

А потом появился конюшенный. Тощий, мрачноватого вида парень тащил огромную связку ореховых прутьев. Слава богу, всего лишь розги! Не шпицрутены! С самым серьезным видом конюшенный прошелся по строю. Солдаты вытягивали по пруту, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. А впрочем, был ли у них выбор? Палачом стать, кто ж сам выберет? Палачом вас делают…

У Фаддея даже живот свело, когда конюшенный к нему подошел. Не смей брать этот проклятый прут! И Фаддей протянул руку. Конюшенный ухмыльнулся ему понимающе, как будто работал у Булгарина личным дьяволом на подхвате. Господи, мерзостно до чего. Только не хватало еще, чтоб петух трижды прокричал… И что это его тексты евангельские вспоминать потянуло?

А снегопад, знай себе, продолжался. Холодные снежные хлопья падали за воротник, таяли на шее и ленивой струйкой стекали по спине.

И тут раздался грохот барабанов. Грохот, болью отдавшийся у него в ногах и животе.

Даву подал знак. Самолично!

Караульные подтолкнули Дижу. И тут же скрестили у него за спиной штыки. Дижу побежал. В воздух взметались прутья и падали на тело дезертира.

Он бежал, как уж мог, быстро бежал, словно на перегонки с собственной смертью, сквозь пелену снега, сквозь строй. Руками прикрывая лицо от ударов.

Вот только к середине строя бег его стал куда как неувереннее.

Скоро, скоро он пробежит мимо него. У Фаддея даже пот на лбу от волнения выступил. Солдаты рядом с ним уже давно вскинули розги. Даву неторопливо проезжался у них за спинами, словно выжидал, кто не ударит.

«Э-э, Дижу даже не знает тебя, – пронеслось в голове у Фаддея. – Бей его, как остальные бьют! Если один ты его не ударишь, Дижу сие не поможет!»

И Фаддей почувствовал, как его рука против воли начинает подниматься вверх.

«Ударь его! – приказывал личный дьявол в душе. – В толпе и не разглядишь! Никто не посмеет упрекнуть тебя в излишней жестокости!»

И Фаддей ударил. Ударил даже сильнее, чем хотел.

И прежде чем успел упрекнуть себя за жестокость, Дижу добежал до конца строя и повернул обратно. Скоро он вновь мимо пробежит. Кожа на спине беглеца начинала кровоточить. Парень задыхался. Но все еще прикрывал глаза руками.

Господи, стыд-то какой! Кто ж или что вынудило его ударить Дижу супротив его собственной воли?

Крики солдат обжигали Дижу на каждом шагу, словно еще раз ударяли по обнаженному телу.

Неужели он, Фаддей, одержим дьяволом? Ведь он не хотел бить Дижу!

Господи, на что бедолага похож! Бледное лицо, спина залита кровью. А ему еще пять раз сквозь строй бежать!

Да не переживет он такого! И ударив Дижу, он, Фаддей, тоже будет повинен в гибели несчастного!

Дижу вновь приближался. Его бег все более походил на бег загнанного, смертельно раненного зверя. А они без сожаления били его и смеялись. Им начинало нравиться истязать проштрафившегося товарища, они осмелели. Кто-то даже пнул Дижу сапогом. Остальные смехом ответили. И ни один из капралов не вмешался.

Розги опускались на окровавленную плоть. Все сильнее, все злее, как будто им было важно убить его. Дикое зверье, отыскавшее беззащитную жертву, собиралось растерзать ее. И он – один из них.

Нет!

Фаддей бросил прут на землю. Тот падал долго, очень долго на запорошенный снегом плац. Стоявшие рядом с ним солдаты в недоумении воззрились на Булгарина. Фаддей вышел из строя, подобрал с земли злополучный прут и сломал его о колено на глазах у Дижу, на глазах у маленького капрала из казармы, на глазах у прославленного маршала Даву.