Сибирский аллюр - Вронский Константин. Страница 13

Тем временем казачий духовидец Вакула Васильевич Кулаков навестил своего товарища по цеху и вере в строгановской часовенке. Казаки уже спешились и теперь топтались на огромном дворе кремлевском. Пара дворовых холопок хихикала в отдалении.

– Мир тебе, – произнес казачий поп, входя в часовню. И замер, восхищенный великолепным иконостасом, золоченым алтарем и камилавком священника. Отец Вакула чуть не плакал от жалости, что здесь дело с «дарами собратьев во Христе» никак не пройдет.

– Бог с тобой! – отозвался строгановский священник и осенил Вакулу крестным знамением. – Мы для тебя в казачьем городке часовенку-то срубили.

– Такую же красивую, как эта?

– Ну, не совсем такую, брат мой.

– Восплачет Господь наш на небесах от явной несправедливости людской. А ты еще говоришь, что все люди – братья, – казачий поп подошел поближе, примерился и ухватил своего «коллегу» за длинную бороду. – Нельзя попускать подобную несправедливость в мире веры христианской. Пообещай мне иконок парочку, брат мой. Казачьи рыла тоже радуются, на лики святые глядючи…

Через полчаса сторговались на том, что казачьей часовенке перепадет немножко строгановского блеска.

В то же самое время Александр Григорьевич Лупин подъезжал к купеческому кремлю, без жалости погоняя свою взмыленную коняжку. Марьянка увидела отца, и ее сердце болезненно сжалось. Она ткнулась лицом в гриву ермаковой лошади, чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы. «Бедный милый папенька! Как же хорошо, что ты здесь…»

С главным конюшенным Лупин сумел договориться. Хотя здесь и не требовалось слуг, в Орельце полно своих мужиков, и чужаков с юга никто не ждет и не жалует.

– А я коновал знатный, – смело заявил Лупин. – Это у нас от отца к сыну даром великим переходит. Есть у вас тут толковый коновал, а? Как узнать, что у лошадушки с брюхом не так?

– Так ведь зеленым сгадит! – проворчал конюшенный.

– Так ведь и клевера пожрамши, отец родной, зеленым сгадит. Нет, в глаза кобыле посмотреть надобно! Я всегда конику в глаза смотрю и тогда уж точно знаю, где болячка засела. Кто так здесь может, а? Такие знания тайные только унаследовать можно!

– А ну, пошли, балабол! – решился конюшенный. Он подвел Лупина к лошади, понуро стоявшей в стойле и вяло жевавшей клок сена. – Ну, и что с ней? Посмотри-посмотри! Если ответа не дашь, взашей выгоню!

– А что, коник зеленым гадит? – осторожно уточнил Лупин.

– Нет! – выкрикнул конюшенный. – Ты в глаза-то ему посмотри-посмотри.

Лупин подошел поближе. Но вместо того, чтобы заглянуть лошади в глаза, поднял ей хвост повыше и глянул, куда следует.

– С каких пор там глаза расположены? – ахнул конюшенный и пошел красными пятнами.

– Так ведь оно всяко бывает, отец ты мой, – Лупин отошел от коня. – Каждое существо живое, что труба с дырьем различным. Это тоже знать надобно! – он обошел вокруг лошади, похлопал по шее. Животина жалобно покосилась на него. – Больна лошадушка-то. У нас болячку эту «большим треском» называют! Сильные ветры коняга пускает?

– Да, – ответил пораженный конюшенный. – Да еще какие! И тощать вот начала!

– Эх вы, варвары! – Лупин поцеловал лошадь в лоб. – Если здесь останусь, вылечу.

Это был просто-таки исторический момент в его жизни. Александра Григорьевича, «знатного коновала», доставили пред светлые очи Никиты Строганова. Лупину отвели каморку рядом с конюшней, дали еду и жалованье – рубль по воскресным дням. А еще он пообещался петь в хоре церковном, голос у Лупина от роду славный был.

Довольный подвалившим счастьем, Лупин вышел из конюшен. Широкая площадь перед купеческими хоромами уже была пуста, казаки отправились в свой городок. Дворня счищала конские лепешки со двора. В теплом летнем воздухе все еще висела вонь от взмыленных коней и немытых людских тел.

Юный дворовый мальчишка робко подошел к Лупину и вопросительно уставился на него.

– Ты, что ль, Александром Григорьевичем будешь? – спросил он наконец.

– Да, – подивился Лупин. – А откуда меня знаешь?

– Я и не знаю, мне передать просто велели. От казака, черт бы их всех побрал, лиходеев! – мальчишка разжал кулачок. На грязной ладошке поблескивал золотистый локон.

Лупин чуть не задохнулся от волнения.

– Спасибо тебе, – пылко пробормотал он, хватая локон и отворачиваясь. А потом бросился в конюшню, съежился в укромном уголке, где никто не смог бы увидеть его, и прижал золотистую прядку к губам.

– Марьянушка, – прошептал он. – Ангел мой! Душенька моя!

Старик плакал, вновь и вновь целуя срезанный локон дочери.

«Казачий городок» оказался селением из деревянных изб, окруженных высоким деревянным частоколом. В нем была пара-другая улиц, широкая площадь, конюшни, часовня – голые деревянные стены, больно ранившие своим неприкаянным видом сердце отца Вакулы. А еще был кабак, в котором с самыми разнесчастными лицами сидели кабатчик со товарищи. Типично строгановская политика: рубли, которые купцы отвешивали наемной ватаге, здесь же и должны остаться.

Да, а еще был так называемый «веселый дом», большая добротная изба на высоком каменном фундаменте. Жительницы «веселого дома» высыпали сейчас на улицу и приветливо махали платочками. Девки всех мастей, среди которых были и вогулки, и удмуртки.

– У меня сердце сейчас лопнет, как свиной пузырь! – поэтично воскликнул Машков, только чтоб позлить Марьянку. – Да! Вон какие тут красавицы! Мои бабы!

– Их слишком мало, – зло пробормотал Ермак. – Сколько их, как думаешь? Ну, сорок пять от силы, не больше же. И что делать пяти сотням казаков с сорока пятью девками? Да парни глотки друг другу перережут, только чтоб разок поразвлечься.

Он вздернул лошадь на дыбки.

– Кто к девкам сегодня пойдет, повешу! – рявкнул атаман. Дикая ватага замерла, ничего не понимая. Да им и так уже совсем тошно, а атаман будто белены объелся. – Повешу всякого! – повторил Ермак. – Завтра здесь будет еще столько же баб, а то и больше, или мы уйдем из города.

– Гой! Гой! – заорали казаки. Крик повис над городом, пронесся над кремлем. Девки из «веселого дома» взвизгнули, сбиваясь в кучу, словно вспугнутые куры, а кабатчик взволнованно перекрестился.

– Вот это жизнь, а? – воскликнул Машков и приобнял Марьянку за плечи. Она вздрогнула и досадливо закусила губу. – Видел, Борька, какие тут девоньки? Подыщи себе какую-нибудь, сосунок, да поучись делу! – Иван пакостно заржал и с довольным видом подумал: «Что, съела? И ведь ответить ей нечего… Она ж у нас Борька, ха-ха!»

Марьянка вплотную подъехала к Машкову.

– Возьми себе вон ту курицу в голубом платочке, – насмешливо произнесла она. – А я на кремлевском подворье видела отрока, он мне понравился. Сильный, а главное – молодой! Завтра с ним и потолкую…

– Я убью его! – прошипел в ярости Машков и дернул поводья. – Собственными руками голову отверну, как куренку! А тебя за рубашонку на стену подвешу! Из дома не выйдешь!

Он дал лошади шенкелей и поскакал к голове отряда. Ермак замыкал шествие, словно грозный страж нравственности своих «лыцарей». Иначе было невозможно проехать мимо бабенок из «веселого дома».

Единственным, кому вроде бы было не до красавиц, оказался отец Вакула. Его волновала только часовня. Он со всех сторон обошел божий дом, перекрестился, а затем, словно из-под земли, вынырнул перед веселыми молодками.

– Ну, и кто из вас тут грешен? – вопросил отец Вакула, весело оглядывая хихикающих девиц. – Только самые грешные да приидут ко мне и исповедуются!

Одна из девиц вышла вперед своих товарок, и у бородача-священника перехватило дух. Все понимая, а поэтому все прощая, надо признать, что церквенка-то еще пуста была…

В ту ночь практически никто из ермаковой ватаги не мог заснуть.

Они обустраивались по новым избам, распаковывали мешки со скарбом. Готовили кашу в походных котлах.

Но даже потом, у сытых и довольных казаков… от близости «веселого дома» кровь беспокойно играла в жилах.