Мучения Минти Мэлоун - Вульф Изабель. Страница 6

– Давай же, Доминик! – не отступал викарий, срываясь на визг, с жалкой, вымученной улыбкой. – Давай попробуем заново. Согласен ли ты любить, Айрин Араминту, почитать ее и все такое, пока смерть не разлучит вас?

– Нет, – сказал Доминик, на сей раз более уверенно. – Боюсь, что нет. И, не сводя с него глаз, я услышала, как тихо поскрипывают деревянные скамьи. Гости зашевелились и заерзали.

– Доминик! – Это был Чарли. – Что с тобой, старина? Давай! Нужно продолжать.

– Не могу, – выдавил из себя Доминик, медленно, с сожалением качая головой. Он выглядел чудовищно. Будто потерял рассудок от горя. – Не могу, и все, – повторил он.

В это самое мгновение, уж не знаю как, я смогла заговорить.

– Ты заболел, Дом? – прошептала я. – Тебе нездоровится?

Он посмотрел на меня и простонал:

– Нет-нет, я не заболел. Я здоров. Со мной все в порядке.

– Тогда в чем же дело? – прохрипела я. Во рту было сухо, будто песка насыпали; позади раздался обескураженный шепоток.

– Дело в том... – проговорил он. – Дело в том... что это очень серьезный обет, Минти. Это клятва, которую я, может быть, не смогу сдержать. И все ничего, но мы же в церкви.

– Да, – слабо пропищала я, – знаю.

– В церкви нельзя просто соврать и надеяться, что это сойдет тебе с рук, – продолжал он. – В последнее время я часто думал о Боге. Может, ты этого и не подозреваешь, Минти, но я глубоко религиозный человек.

– Дом, о чем ты говоришь? – промямлила я. – Ты же никогда не ходишь в церковь.

– Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.

– Да-да, вообще-то знаю.

– И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, – говорил он, – я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.

– Почему чудовищность, Дом? – изумилась я. Чудовищность – это что-то плохое.

– Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.

– Ты что, раньше этого не знал? – задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.

– Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто... бесит.

При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.

– Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, – произнес он. – Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, – оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. – Ты постоянно лопочешь какой-то бред, – не успокаивался он. – И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.

– А чего ты ожидал? – вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. – Я ирландка наполовину и радиорепортер.

– Ты меня выводишь, – захныкал он. – Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы... мы... рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:

– Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.

Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.

– Нет-нет, этого не будет, – буркнул Дом, отгоняя насекомое от вспотевшего лица. – Я не стану ничего говорить в угоду тебе и всем, кто здесь собрался. Я не марионетка, понимаешь? Англия – свободная страна. Ты не можешь заставить меня пройти через это. И я не собираюсь на ней жениться. Я намерен подумать о себе. Наконец-то! – Он развернулся на девяносто градусов, лицом к ошеломленной толпе. Я видела, как его физиономия исказилась от страха. Он понял, что беззащитен перед их презрением.

– Послушайте, все... Мне очень жаль, – пролепетал он, нервно проведя пальцем по стоячему воротнику. – Я... м-м-м... понимаю, что многие из вас приехали издалека. Вы проделали очень долгий путь, как, например, моя тетя Бет – она прикатила из Абердина. Беда в том, что я не могу этого сделать. Надеюсь, вы поймете. И еще раз... мне очень жаль. – Я вновь увидела перед собой прежнего Доминика. Он ощутил, что к нему возвращается контроль над ситуацией. – Тем не менее, – как ни чем не бывало, продолжал он, – напоминаю вам, что свадьба застрахована, поэтому все проблемы решит страховая компания. – Он сглотнул и сделал глубокий вдох. А потом посмотрел на меня: – Послушай, Минти. У нас все равно ничего бы не получилось. Посмотри правде в глаза, и ты сама поймешь.

И он направился по проходу, удаляясь от меня самым решительным манером. Набрал скорость и чуть не поскользнулся на отполированном до блеска полу. И я даже крикнула вслед: «Осторожно, Доминик! Не упади!» Но он не упал. Он печатал шаг, бодро, чуть ли не весело стуча каблуками по сверкающим мраморным плитам.

Что случилось в следующие несколько минут, я не помню. Словно воспоминания стерли из мозга, как стирают старую, ненужную видеозапись с кассеты. Одно приходит на память: как я пыталась успокоить себя благоразумными советами из книги «Почти замужем», а в голову не приходило ничего, кроме названия главы – «Как выжить в самый счастливый день вашей жизни». Я просто стояла, вцепившись в расписание церемонии. И не имела ни малейшего понятия, что делать. Единственной мыслью было: неужели это все сняли на видеокамеру? Только бы не снимали... Чарли бросился вслед за Домиником, но через три ми-путы вернулся. Один.

– Сел на автобус, – шепотом сообщил он мне, папе и Хелен, которые обступили меня, защищая. Меня на новость озадачила: Доминик ненавидит общественный транспорт.

– Что же ты за ним не погнался? – спросил папа.

– Это был одиннадцатый номер. Сами знаете, он быстро едет.

– Понятно, – отозвался отец.

Мы с надеждой посмотрели на викария, но тот, похоже, не знал, что делать.

– С тех пор как я принял сан, никогда, ну никогда не видел ничего подобного, – заметил он, и этот комментарий добил меня окончательно. Люди уже громко шептались на скамьях, многие были в шоке. Эмбер открывала и закрывала рот, как выброшенный на берег карп.

– Какая собака укусила этого ненормального? – взвилась она, наконец. – Ублюдок! – шипела кузина, пробираясь к проходу. – Собачьего...

– Тихо, мадам! – осадил викарий. – Вы в доме Господнем.

– Плевать я хотела, будь это хоть дом гребаной Бернарды Альбы! [12] – бушевала Эмбер. – Этот ублюдок только что бросил мою сестру!

Бросил! Это слово резануло меня, как нож. Бросил. Вот кто я теперь – брошенная у алтаря невеста. Эмбер была права. Часы продолжали отсчитывать минуту за минутой, а Доминик так и не вернулся. Снаружи собирались приглашенные в ожидании следующей свадьбы, и даже если бы Дом вдруг появился, во что я уже не верила, у нас не осталось бы времени принести обет. А главное, я знала точно: если уж Доминик что решил, так никогда-никогда не передумает. Такое у него жизненное правило.

Папа опустился на скамью и закрыл лицо руками. У мамы и Хелен был одинаково безумный вид. И тут я оглядела собравшихся, всех, кто стал свидетелями моего позора. Джек отводил глаза; его падчерицы пытались подавить смешок; Мелинда мелодраматически прижимала пухлую руку ко рту, словно не в силах оправиться от удара; Уэсли что-то нашептывал на ухо Дейдре и качал головой; тетя Фло рыдала. Никто не знал, что сказать и куда смотреть. Каждый изо всех сил старался не встретиться со мной взглядом. Так отворачиваются, проезжая сцену ужасающей автокатастрофы. Все верно. Я ощущала себя трупом, лежащим посреди дороги. Будто меня сбила и переехала машина. На мне не было ни пореза, ни царапины. Но кровь пролилась, и все это видели.