Феникс - Ягупова Светлана Владимировна. Страница 3

У Таира перехватило дыхание. Рука его сжалась в кулак и безвольно повисла — он ничем не мог помочь первобытному существу. Таинственный оператор выхватывал крупным планом сверкающие безумием и почти человеческой мукой глаза, сильные, в яростной дрожи, лапы зверя. Таиру даже почудилось, что он слышит звериный рык и тяжёлое дыхание жертвы. Сцепившись в клубок, гоминид и пантера катались по земле, разрушая райскую идиллию молчаливо застывшего леса. Но вот окровавленный, обессиленный гоминид нащупал в траве выроненное при схватке рубило, левой рукой перехватил горло пантеры, а правой, размахнувшись, последним усилием ткнул ей рубилом в глаза. Отбросив оружие, сжал горло зверя. Тот оскалился в беззвучном вое, изогнул спину и рухнул, подмяв под себя обезьяночеловека.

С минуту враги лежали недвижно. Затем гоминид медленно выкарабкался из-под мёртвой пантеры и, пошатываясь, побрёл в чащу, чтобы оповестить соплеменников о победе.

Неизвестно, по какому принципу космос отбирал сцены из истории Земли. Выдвигалось много предположений, но ни одно из них не было обоснованно. Удивительно то, что несколько человек могли из одною и того же иллюминатора наблюдать разные картины. Эта индивидуальность восприятия породила гипотезу, будто космос выдаёт каждому эпизоды, каким-то образом связанные с его прошлым. Уникальность приёмника, то есть мозга индивидуума, обеспечивала и уникальность передач.

За иллюминатором вновь вспыхнуло пламя. Бросив беглый взгляд на приборы и убедившись в том, что корабль идёт по курсу, Таир приготовился к новым сюжетам. Опять пошли быстро сменяющие друг друга видения. Как верно угадали цветовую гармонию и ритм космической фантасмагории авторы гигантского стеклянного сооружения под названием Память Земли, воздвигнутого год назад на площади столицы Эсперейи! Однако наяву все это выглядело намного впечатляюще. Из пламени рождались гигантские фигуры людей, животных, мирные пейзажи и природные катаклизмы. Цельные картины дробились, рассыпались стёклышками калейдоскопа и вновь складывались в летучие сюжеты, смысл которых Таир не всегда успевал осознать. Где, когда раньше видел он девушку в лёгком пеплуме, с браслетами на запястьях тонких рук? Она держит лавровый венок и с улыбкой смотрит в его сторону, будто просит наклонить голову, чтобы надеть этот венок. По пыльной дороге, обливаясь потом, идёт скованный цепью караван невольников с запёкшимися от жажды губами. Звон колоколов. Двое влюблённых на ступенях кирхи заговорщицки переглядываются друг с другом, скрывая свою симпатию от бюргерских святош. Мальчик в белом жабо и панталончиках говорит отцу по-немецки, что хочет купить щегла и выпустить на волю. Стоп. Каким образом понятен язык?

Не успел поразмыслить над этим, как площадь превратилась в пивной бар, где шумно развлекалась молодёжь в форме солдат герцога Голштинского. Но к чему этот гигантский лист каштанового дерева, а на нем не менее огромная бабочка с радужными крыльями, расправленными для полёта? «От счастья не беги и не считай бедой коварство времени и сумрачность пространства»… Неужели Флеминг? Таир вздрогнул. Этот человек, бормочущий у старинной конторки стихи, — поэт? Не он ли стоял на барке с подзорной трубой? Так вот чем взволновало это лицо!

За иллюминатором поплыли морские и лесные пейзажи, горные тропы, заросшие кустарниками, бескрайние степи, по которым мчались всадники с опущенными забралами и хоругвями. Навстречу им двигались не менее грозные конники. Перекрестье копий. Дикие возгласы и предсмертный хрип. И вновь мирные картины и каскад самых разнообразных звуков: дробь дождевых капель по жестяной крыше, горное эхо, чья-то далёкая песня, громыхание весенних гроз. А сквозь эту многоголосицу — погребальные песни на разных языках, но с одинаковой скорбью.

Сон, замешанный на яви, — так мог определить Таир своё состояние при виде сцен за стеклом иллюминатора. В деталях проплывала перед ним чужая жизнь: ярмарочное веселье в Лейпциге, университетская библиотека, практика в прозекторской, навевающая философские мысли о жизни и смерти, поля Германии, истощённые Тридцатилетней войной, поездка в далёкую Москву и Астрахань с дипломатической миссией Олеария, любовь, разлука и встречи. И, наконец, за три дня до «блаженной кончины» в Гамбурге — эпитафия самому себе, тридцатилетнему, прочитанная всхлипывающей подруге. И в ту минуту, когда Пауль навсегда закрыл глаза, космонавт уже знал — тот, кого в XVII веке звали Паулем Флемингом, безмолвно взывал к нему в форме энергоматрицы, которую нужно было во что бы то ни стало доставить на Эсперейю.