Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» - Якименко Антон Дмитриевич. Страница 43

— Хлопцы, — говорит Торубалко, мешая русскую речь с украинской, — это же гарно, что стекла побиты, будем спать как на веранде.

— А что, Василь, пожалуй, и прав, — рассуждает Коля Завражин. — Уезжать отсюда не следует. Смотрите, снаряд долетел до порога, и все, дальше сил не хватило.

— Значит, он на взлете, — твердо говорит Василевский и глядит на меня.

И все глядят на меня, ждут, что я скажу, какое приму решение. Слово командира полка — последнее. Как скажу, так и будет. Понимаю: люди устали, и мотаться в поисках нового места им, конечно, не хочется. И найдешь ли его, это место? Где сейчас не опасно? Везде. Мы не в тылу, а на фронте. Может, и прав Завражин: долетел снаряд до порога, и все, выдохся. Принимаю решение.

— Никуда не поедем, друзья. Отдыхайте.

И верно, снаряд оказался последним.

Опять у линии фронта, опять с радиостанцией. Но теперь уже в районе Мерефы, в пятнадцати километрах от Харькова. Мерефа пока у немцев, а Харьков у них отняли. Несколько дней назад, 23 августа, столица нашей Родины Москва салютовала войскам двадцатью артиллерийскими залпами.

День стоит тихий и солнечный, и, не будь в воздухе чада, видимость была бы отличной. А сейчас ничего не видно. Странно, но факт — война влияет и на погоду, вернее, на один из ее компонентов — видимость. Чад, сквозь который с трудом пробивается солнце, — результат завершившейся битвы за Харьков. Чад от тысяч сгоревших машин. От тысяч горящих. Тяжелый, вонючий дым поднялся метров на тысячу и вот уже несколько Дней висит неподвижно. Безветрие…

А вокруг, куда ни глянешь, бурьян. В сорок первом году хлеба были сожжены и вытоптаны. С того времени пустует земля. Целых два года. Бурьян поднялся в рост человека, сильный, плотный, будто лесной массив. Никогда не видел такого.

Вот что сделал немец на нашей земле. Обезлюдил селения, обезлюдил поля. Но ничего, мы — трудолюбивый народ. Мы все возродим, заново построим все лучше и краше. Дай только срок, дай только выбить их с нашей земли. И мы их выбьем. Еще один хороший удар, и враг отойдет к Днепру. Зацепиться больше не за что: до Днепра ровное место.

Вечер. В казарме идет разговор о том же, о чем я думал сегодня у линии фронта. Торубалко жалеет, что на Яке мало горючего.

— Тебе что, не хватает для драки? — спрашивает его Воскресенский.

— Для драки хватает, — отвечает Васыль, — а чтобы слетать до Днепра — посмотреть, что там делают немцы, да попортить им переправы — мало.

— Хлопцы, — обращаюсь к пилотам, — изучайте район Полтавы и дальше на запад. Днепр не за горами.

Разговор оживился. Каждый хочет сказать что-то свое, каждый считает свое предложение лучшим и самым полезным, каждый считает, что он внесет что— то толковое, нужное в тактику боя… И действительно, слушая летчиков, я убеждаюсь в зрелости мысли, в знании дела и думаю, думаю… Но вот раскрывается дверь, на пороге посыльный.

— Товарищ командир, вас к телефону. Звонят из штаба дивизии.

Иду на командный пункт, получаю по телефону приказ: завтра в восемь ноль-ноль быть на Основе. Странно… Аэродром Основа расположен восточнее Харькова, можно сказать в тылу. Не на отдых ли нас отводят? Уточняю задачу:

— Лететь в составе полка?

— Нет, одному.

— Разрешите узнать, зачем вызывают.

— На совещание.

Главное ясно, остальное узнаю в Основе. Боюсь одного: как бы туда не посадили весь полк. Посадят, и все, ничего не поделаешь, кто— то ведь должен остаться для прикрытия города. Тем более что полк уже выполнял эту задачу: 25 августа прикрывал митинг трудящихся на площади Дзержинского.

Десять минут полета — и я на Основе, вернее, пока над ней. Смотрю с высоты. На бетонку только что сел Пе-2, от четвертого разворота снижается «лавочкин», несколько машин уже на стоянке.

Все вроде как и положено, только вот что необычно: давно не садился на бетонную полосу. Отвык, как говорится, от цивилизации. Полевые площадки, лужки, выгоны, пыльные летом, с непролазной грязью в весенне-осенний период стали привычны и вроде бы даже роднее, чем эти стационарные аэродромы с бетонным покрытием, с настоящими подъездными путями.

Таковы мои чувства и мысли в эту минуту. А спустя какое-то время я увижу картину «Суворов», увижу, как солдат-полководец, привыкший сидеть на коне и ходить по земле, изрытой железными ядрами, оказавшись в аристократическом зале дворца, заскользит по зеркальному полу, рискуя упасть, и я от души посмеюсь, вспомнив эту минуту.

А сейчас захожу на посадку. Как и на фронте, прежде чем выпустить шасси, быстро осматриваюсь: в зенит, по горизонту, вокруг. Нормально, противника нет. И вдруг солдат-финишер пускает в воздух ракету, начинает размахивать красным флажком… Все ясно, здесь не привыкли, когда самолет, заходя на посадку, планирует с убранными шасси почти до земли. Выпускаю. Сажусь.

Зарулив самолет на стоянку, иду, куда показал мне дежурный. Недалеко от рулевой дорожки стоит деревянный домик, рядом — землянки. Подхожу к группе людей. Смотрю на погоны: ниже майора нет, есть и генералы. Понятно: командиры полков, дивизий, корпусов нашей армии. По фамилии знаю всех, в лицо никого.

— Вот ты какой, Якименко! — радостно восклицает один, будто увидел старого друга. — Вот ты какой, начальство группы «Меч»!

Удивляюсь: откуда он знает меня? И сразу догадываюсь: по раскраске моей машины. Ничего не скажешь, приятно. Пожимая генералу руку, смеюсь:

— А я тебя тоже знаю. Полбин? Начальство группы бомбардировщиков?

— Еще бы не знать, — улыбается Полбин, — я бомбил, ты меня прикрывал. Сколько говорили по радио!

Интересно все-таки получается: не зная друг друга в лицо, встретились будто родные братья. А почему? Потому что делаем общее дело, не раз встречались в воздухе, обменивались приветствиями, не раз защищали друг друга в бою.

Обнимаемся, пожимаем друг другу руки.

— А меня узнаешь? — говорит подполковник.

— Еще бы! — отвечаю ему. — Матвиенко! Командир полка истребителей.

— А меня?

— Конечно. Коля Ольховский.

Спрашиваю:

— Кто и зачем нас вызвал?

— Генерал Горюнов, — отвечает Ольховский, — а зачем, узнаем несколько позже.