Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин. Страница 76

Стоит ли ему писать объяснительные послания своим друзьям? Он колебался. Разве не наступило время порвать все связи с прошлой жизнью? Ницше сказал, что новое «Я» должно быть построено на пепелище старой жизни. Но потом он вспомнил, что сам Ницше продолжал переписываться с некоторыми своими старыми друзьями. Если даже Ницше не мог жить в полнейшем одиночестве, зачем ему требовать от себя больших жертв?

Так что он написал прощальные письма самым своим близким друзьям: Фрейду, Эрнсту Фляйшлю и Францу Брентано. Каждому он объяснил, что подвигнуло его уйти, прекрасно при этом понимая, что все эти причины, изложенные в коротенькой записке, не казались достаточными или понятными. «Поверь мне, — убеждал он каждого из них, — это не легкомысленный поступок. У меня есть серьезные основания для таких действий, и я все вам расскажу позже». Перед Фляйшлем, другом-патологоанатомом, получившим серьезное заражение во время вскрытия трупа, Брейер чувствовал себя особенно виноватым: многие годы тот мог обратиться к нему за медицинской и психологической помощью, и теперь он отбирал у друга эту возможность. Перед Фрейдом, который зависел от него, получая не только дружбу и профессиональные советы, но и финансовую поддержку, он тоже чувствовал себя виноватым. Зиг, конечно, очень любил Матильду, но Брейер надеялся, что со временем друг сможет понять и простить его решение. К своему письму Брейер приложил отдельную записку, в которой Брейеры официально соглашались взять на себя все долги Фрейда.

Он плакал, спускаясь по ступенькам дома на Бекерштрассе, 7 в последний раз. Пока районный Dientsmann бегал за Фишманом, Брейер задумался, уставившись на латунную табличку, прикрепленную к двери парадного входа: ДОКТОР ЙОЗЕФ БРЕЙЕР, КОНСУЛЬТАНТ — ВТОРОЙ ЭТАЖ. Когда он в следующий раз окажется в Вене, этой таблички уже не будет. Не будет и его кабинета. О, гранит, кирпичи и второй этаж никуда не денутся, но это уже не будут его кирпичи; из кабинета скоро исчезнет любое напоминание о его существовании. Он испытывал такое же чувство всякий раз, когда навещал дом, где жил в детстве, — маленький домик, от которого веяло как чем-то очень привычным и знакомым, так и крайне болезненным равнодушием. В нем жила уже другая сражающаяся за жизнь семья; возможно, там был еще один мальчик, подающий большие надежды, который много лет спустя станет врачом.

Но в нем, Йозефе, необходимости не было: он будет забыт, место, которое он занимал, будет поглощено временем и существованием других. Через десять-двадцать лет он умрет. И умрет он в одиночестве: не важно, кто в этот момент находится рядом с нами, ведь умираем мы одни.

Он пытался подбодрить себя, думая о том, что, если человек одинок и не связан никакими обязательствами, он свободен! Но когда он забрался в фиакр, бодрость эта уступила место ощущению подавленности. Он окинул взглядом другие дома на своей улице. Интересно, за ним кто-нибудь наблюдал? Не облепили ли его соседи все окна? Они, вне всякого сомнения, знают о том, что здесь происходит судьбоносное событие. Узнают ли они об этом завтра? Будет ли Матильда при помощи своих сестер и матери выбрасывать его вещи на улицу? Он слышал, что взбешенные жены способны на такое.

Первой его остановкой стал дом Макса. Макс не удивился его приезду, потому что днем раньше, непосредственно после прогулки по кладбищу с Ницше, Брейер по секрету сообщил ему о своем решении покинуть Вену и начать новую жизнь и попросил заняться финансовыми делами Матильды.

Макс снова настойчиво пытался убедить его не совершать этот необдуманный поступок, не разрушать свою жизнь. Но усилия его были тщетны; Брейер твердо стоял на своем. Наконец Макс устал и подчинился решению своего шурина. В течение часа мужчины рылись в семейной финансовой документации. И все же, когда Брейер собрался уходить, Макс вдруг вскочил и закрыл дверной проем своим мощным телом. Какое-то мгновение, особенно когда Макс развел руки в стороны, Брейер всерьез думал, что тот собирается применить физическую силу и не дать ему уйти. Но Макс просто хотел обнять его. Голос его дрогнул на словах: «Что, в шахматы сегодня не играем? Моя жизнь никогда не станет такой, как прежде, Иозеф. Я буду жутко по тебе скучать. Ты был моим самым лучшим другом».

Слишком измотанный, чтобы найти слова для достойного ответа, Брейер обнял Макса и торопливо покинул его дом. Забравшись в фиакр, он приказал Фишману везти его на железнодорожную станцию и, почти добравшись до места, сообщил ему, что уезжает в очень долгую поездку. Он выдал ему двухмесячную зарплату и пообещал связаться с ним по возвращении в Вену.

Ожидая посадки в поезд, Брейер бранил себя за то, что не сказал Фишману о том, что никогда не вернется сюда. «Так небрежно с ним обойтись — как ты мог? После десяти лет вместе?» Но он простил себя. Все происходящее превышало дневной запас его выносливости.

Он направлялся в Крузлинген, небольшой швейцарский городок, где в санатории Бельвью последние несколько месяцев лечилась Берта. Он был сбит с толку, в голове царил хаос. Когда и каким образом он решился навестить Берту?

Когда поезд тронулся, он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и погрузился в размышления о событиях сегодняшнего дня.

«Фридрих был прав: все это время моя свобода находилось от меня на расстоянии вытянутой руки! Я мог бы давным-давно вырвать у них свою жизнь. Вена стоит, как стояла. Жизнь продолжается и без меня. Я бы все равно исчез, лет через десять или двадцать. Если взглянуть на это из космоса, какая разница когда? Мне уже сорок лет, мой младший брат уже восемь лет как мертв, отец — десять, мать — тридцать шесть. Так что, пока я в состоянии видеть и передвигать ноги, я возьму небольшой кусочек своей жизни в свое распоряжение, — разве я так уж многого прошу? Я так устал служить, так устал заботиться о других. Да, Фридрих был прав. Должен ли я навсегда остаться запряженным в плуг долга? Должен ли я вечно сожалеть о том, какой жизнью я живу?»

Он попытался уснуть, но стоило ему задремать, как перед его мысленным взором возникали мордашки детей. Он содрогался, как от боли, когда думал о том, что им предстоит расти без отца. Он напомнил себе, как Фридрих верно отметил: «Не плодите детей, пока не станете истинными творцами и не будете плодить творцов». Неправильно рожать детей под влиянием потребности, неправильно использовать детей для того, чтобы заполнить свое одиночество, неправильно придавать смысл своей жизни, производя на свет очередную копию себя. Неправильно и пытаться обрести бессмертие, отправляя в будущее свое семя, — словно бы в сперме содержалось сознание!

«Так как же быть с детьми? Они были ошибкой, они были навязаны мне, пока я не имел выбора. Но они есть, они существуют! Об этом Ницше ничего не говорил. А Матильда предупредила, что я могу никогда больше их не увидеть».

Брейер впал в отчаяние, но быстро взял себя в руки. Нет! Отгоняй прочь все эти мысли! Ницше прав: долг, собственность, преданность, самоотверженность, доброта — эти наркотики, которые убаюкивают, усыпляют, погружают в такой глубокий сон, что человек просыпается только в самом конце своей жизни, если, конечно, вообще просыпается. И открывает он глаза только затем, чтобы увидеть, что он никогда не жил по-настоящему.

«У меня есть только одна жизнь, жизнь, которая может повторяться вечно. Я не хочу вечно сожалеть о том, что я потерял себя, стараясь исполнить свой долг по отношению к детям.

У меня появился шанс построить новую жизнь на пепелище старой! Когда я сделаю это, я найду способ добраться до своих детей. Меня больше не будет тиранить Матильда со своими воззрениями на социально дозволенное! Кто может не позволить отцу видеться с детьми? Я превращусь в топор. Я прорублю себе путь к ним, прорвусь к ним! А сейчас помоги им господь. Я ничего не могу сделать. Я тону и сначала должен спастись сам.

А Матильда? Фридрих говорит, что единственный способ спасти наш брак — это расторгнуть его! «Лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя!» Может, Матильда тоже стала жертвой нашего брака. Может, ей будет без меня лучше. Может, она была такой же пленницей, как и я. Лу Саломе сказала бы так. Как это у нее было: что она никогда не позволит себе попасть в рабство чужих слабостей? Может, мое отсутствие станет для Матильды долгожданным освобождением!»