Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин. Страница 77

Он добрался до Констанц поздно вечером. Брейер переночевал в скромном привокзальном отеле; пора было, сказал он себе, привыкать ко второму и третьему классу условий жизни. Утром он нанял карету до Крузлингена, санатория Бельвью. По прибытии он сообщил директору, Роберту Бинсвангеру, что в Женеву его привел неожиданный запрос о консультации. Он оказался достаточно близко к Бельвью, чтобы проведать свою бывшую пациентку, фройлен Паппенгейм.

В просьбе Брейера не было ничего необычного: его имя было хорошо известно в Бельвью, он был давним другом прежнего директора, недавно скончавшегося Людвига Бинсвангера-старшего. Доктор Бинсвангер предложил послать за фройлен Паппенгейм немедленно: «Она сейчас гуляет со своим новым врачом, доктором Даркиным. Они обсуждают ее состояние». Бинсвангер встал и подошел к окну: «Вон там, в саду, вы можете увидеть их отсюда». — «Нет, нет, доктор Бинсвангер, не мешайте им. Я совершенно уверен, что ничто не может быть важнее сеансов общения доктора и пациента. Тем более солнце сегодня такое великолепное: последнее время в Вене я почти совсем не видел солнца. Если вы не возражаете, я подожду ее в саду. Мне, к тому же, было бы интересно оценить состояние фройлен Папенхайм, особенно как она ходит, со стороны».

На одном из газонов огромных садов Бельвью Брейер увидел Берту и ее врача, которые прогуливались взад-вперед по тропинке, вдоль которой росли высокие, тщательно подстриженные самшитовые деревья. Он тщательно выбирал наблюдательный пост: белая скамейка на террасе, почти полностью скрытая из виду голыми ветвями сиреневого кустарника. Отсюда Берта была у него как на ладони; может, когда она будет проходить мимо, он сможет услышать, что она говорит.

Берта и Даркин только что миновали скамейку и теперь удалялись от него по дорожке. Ветерок донес до Брейера ее лавандовый аромат. Он жадно вдохнул его и ощутил боль сильнейшей тоски, пронизавшей его тело. Какой она казалась слабой! Вдруг она остановилась. Правую ногу скрутило судорогой; он вспомнил, как часто это случалось, когда с ней гулял он сам. Берта прильнула к Даркину, ища поддержку. Как крепко она обнимала его, так же крепко, как обнимала раньше Брейера. Теперь обе ее руки сжимали руки Даркина, она всем телом прижалась к нему! Брейер вспомнил, как это тело прижималось к нему. О, как он любил ощущать ее груди! Как принцесса, почувствовавшая горошину через целую груду матрасов, он мог чувствовать эту бархатную, податливую грудь в обход всех препятствий: ее каракулевая пелерина и его отороченное мехом пальто были не толще осенней паутинки для его желания.

И тут четырехглавую мышцу свело жестокой судорогой! Она схватилась за бедро. Брейер знал, что за этим последует. Даркин тут же подхватил ее на руки и положил на соседнюю лавочку. Теперь он будет делать ей массаж. И точно, Даркин уже снимал перчатки, аккуратно просовывал руки под ее пальто и начинал массировать бедро. Будет ли Берта стонать от боли? Да, тихонько. До Брейера доносились ее стоны! А теперь закроет ли она глаза, словно входя в состояние транса, закинет ли руки за голову, выгнет ли спину дугой, выставляя свою грудь вперед и вверх? Да, да, вот! Теперь ее пальто распахнется — да, он видел, как ее рука незаметно расстегивает пуговицы. Он знал, что платье ее задралось, как всегда. Точно! Она постоянно сгибает и разгибает колени — вот этого Брейер раньше не видел, — и подол платья забирается вверх почти до самой талии. Остолбеневший Даркин стоит рядом, не отрывая глаз от ее розовых шелковых трусиков и очертаний темного треугольника.

Из своего укрытия Брейер заглядывает через плечо Даркина, ошеломленный не менее его. Прикрой ее, глупец! Даркин пытается привести ее платье в должный вид и застегнуть пальто. Руки Берты мешают ему. Ее глаза закрыты. Она в трансе? Даркин выглядит взволнованным — «я был бы не лучше», — думает Брейер, — и нервно оглядывается по сторонам. Слава богу, вокруг никого! Судорога начинает отпускать. Он помогает Берте встать, и она пытается идти.

У Брейера начинается головокружение, ему кажется, что он покинул свое тело. В происходящем вокруг есть что-то нереальное, словно бы он смотрел спектакль в каком-то огромном театре с балкона, из первого ряда. Что он чувствует? Может, он ревнует Берту к доктору Даркину? Он молод, красив и одинок, Берта прижималась к нему сильнее, чем когда-то прижималась к нему. Но нет! Нет ни следа ни ревности, ни враждебности. Наоборот, он чувствует симпатию и некую близость к Даркину. Берта не разделяет их, наоборот — она оказывается связующим звеном, объединяющим их в братство волнения.

Молодые люди продолжили прогулку. Брейер улыбнулся, увидев, что теперь не пациентка, а доктор шел неуклюжей, шаркающей походкой. Он искренне сочувствовал своему преемнику: как часто ему самому приходилось бороться с неудобствами пульсирующей эрекции во время прогулок с Бертой! «Вам повезло, доктор Даркин, что сейчас зима! — сказал себе Брейер. — Летом намного хуже — никакое пальто вас не спрячет. Придется запихивать под ремень!»

Пара, дойдя до конца тропинки, повернула назад и направилась в его сторону. Берта схватилась за щеку. Брейер видел, что теперь судорога охватила ее глазничные мышцы, она билась в агонии. Ни дня не обходилось без приступа лицевой боли, tic douluoreux [17], и боль была столь сильной, что справиться с ней мог только морфий. Берта остановилась. Он точно знал, что будет дальше. Это было ужасно. Снова ему показалось, что он в театре и, как режиссер или суфлер, показывает актерам, что делать и говорить дальше. Возьми ее лицо в руки, ладони — на щеки, большие пальцы — на переносицу. Вот так, правильно. Теперь, слегка нажимая, поглаживай ее брови. Хорошо! Он видел, как расслабляется лицо Берты. Она потянулась к запястьям Даркина и приложила его руки к своим губам. Брейера пронзила боль, словно от удара ножом. Его руки она целовала так лишь однажды: это был момент их самой острой близости. Она подошла ближе. Он слышал ее голос: «Папочка, мой дорогой папочка». Брейеру было очень больно слышать эти слова. Так она обычно называла его.

Это все, что он смог услышать. Но этого было довольно. Он встал и, не сказав удивленным медсестрам ни слова, вышел за ворота Бельвью и сел в ждущий его экипаж. Как в тумане, он вернулся в Констанц, где как-то умудрился сесть на поезд. Свисток локомотива помог ему прийти в себя. Сердце его бешено колотилось. Он откинулся на спинку сиденья и погрузился в обдумывание увиденного. «Эта медная табличка, мой венский кабинет, дом, в котором я вырос, теперь вот Берта — все они остаются на своих местах, я не являюсь необходимым условием их существования. Я случаен, заменяем. Спектакль Берты может проходить и без меня. Никто из нас для этого не нужен, даже сам господь бог. Ни я, ни Даркин, ни все наши преемники».

Голова Брейера шла кругом. Может, ему требовалось больше времени, чтобы все произошедшее уложилось в его сознании. Он устал. Он откинулся назад, закрыл глаза в поисках убежища в мечтах о Берте. Но безуспешно! Его мысль шла по проторенным привычным дорожкам: он устроился перед мысленной сценой, подготовил исходные декорации и ждал, что будет дальше, — всегда решала Берта, не он, — и вернулся на свое место в зале в ожидании начала спектакля. Но действие не начиналось. Ничто не двигалось. Сцена оставалась недвижима в ожидании его указаний.

Экспериментируя с фантазией, Брейер обнаружил, что теперь он может по своему желанию вызвать и прогнать образ Берты. Когда он звал ее, она с готовностью появлялась в любом виде и в любой позе, в какой он пожелает. Но она больше не вела независимое существование: ее образ оставался застывшим до тех пор, пока он не приказывал ей двигаться. Настройки ухудшались: он не был привязан к ней, она не имела над ним власти.

Это была удивительная трансформация. Никогда раньше Брейер не думал о Берте с таким безразличием. Нет, не с безразличием, но так спокойно, с таким самообладанием. Не было ни жгучей страсти, ни желания, но и злобы не было. Впервые он понял, что они с Бертой были товарищами по несчастью. Она была такой же жертвой, как и он. Она тоже не смогла обрести себя. Она не выбирала свою жизнь, она была свидетельницей одних и тех же нескончаемых сцен.