Заговор равнодушных - Ясенский Бруно. Страница 14
– Погоди! Насчет шкафа… Не забудь про книжные! Придется под это дело отвести целый цех. Народ начал собирать книги, а держать их негде: кто на столе, кто под столом. Надо людей приучить ценить книгу, обращаться с ней бережно. Попробуй выпусти первую серию книжных шкафов – сами к тебе на завод за ними приедут!
– Эх, американские бы! – мечтательно вздыхает Шингарев.
– Что ж, можно и американские. Стекла через год будет у нас в крае – засыпься!
Адрианов смотрит на часы. Двенадцать.
– Мне пора. Ну, так как же? Решай. Хочешь твердо на учебу? Тогда поставлю вопрос на бюро. Придется тебя отпустить. А в Маляевский район пошлем другого.
Шингарев смущенно сопит в трубку:
– Поизголяться надо мной хочешь? Издевайся! Ну, заскучал. Нельзя? Сидишь в районе, идеи иной раз приходят в голову неплохие, а без поддержки крайкома все равно ничего не сделаешь. Раз обещаешь поддержать – другой разговор. Увидишь, какое дело завернем!
– Эх ты, ты! – смеясь хлопает его по плечу Адрианов. – Инженер! «Района не люблю!» Я думаю, тебе в этом районе работы еще лет на пятьдесят хватит, а там потолкуем. Приходи сегодня на бюро. Поставим твой доклад. Успеешь приготовиться к шести? Хорошо бы тебе до этого связаться с Вигелем. В июне приеду смотреть твои дороги.
– Погоди! В июне рановато. Приезжай в сентябре!
– Что ж, можно и в сентябре.
Адрианов весело напяливает пальто.
Опять звонит телефон. Стучат в дверь. Люди, дела, бумаги. «Только минуточку!» Стоит поддаться, и вновь крайком засосет его на весь день, не выпустит за порог. Дел всегда хватит. Надо уметь вырваться. Не дать себя сбить с главных задач. Вот полчаса проговорил с Шингаревым…
Сквозь строй умоляющих взглядов Адрианов выходит на лестницу. Из приемной до него долетает голос Товарнова, беспомощно кричащего в телефон: «Товарищ Карабут? Нет. Никак. Сказал: в два часа на бюро…»
Веселое настроение внезапно покидает Адрианова. Медленной, озабоченной походкой он спускается по лестнице мимо окаменевшего на мгновение милиционера.
Пока машина, мягко покачиваясь, несется вон из города, Адрианов в десятый раз спрашивает себя, как быть с Карабутом. Через два часа – заседание бюро.
Не снять Карабута нельзя. Доверил газету Гаранину. К тому же история с покушением на убийство Гаранина собственной женой – комсомолкой и ударницей – бросает на все дело сугубо неприятный свет: позволяет ожидать дополнительных разоблачений. А о заводе, на котором происходят такие вещи, ребенок скажет, что атмосфера на нем нездоровая. Релих вправе утверждать, что созданию этой атмосферы способствовала длительная драка, которую вел с ним на заводе Карабут при молчаливой поддержке Адрианова. Снять Карабута придется, ничего не поделаешь. Но…
Снять Карабута с выговором – это для Адрианова то же, что выдернуть самому себе здоровый зуб. Карабут – его способнейший ученик, умный, талантливый, растущий работник, один из лучших в краевой организации. На осеннем пленуме Адрианов предполагал выдвинуть его в секретари сложнейшего промышленного Илецкого района и ввести в состав бюро. А там, испытав год-полтора на ответственной самостоятельной работе, посадить в крайком на промышленный отдел, на место туповатого Сварзина. А там, если парень продолжал бы так же быстро расти, кто знает, может, во вторые секретари?… Это, конечно, мечта, но мечта вполне реальная, хотя сам Карабут вряд ли догадывается, какие далеко идущие виды имеет на него Адрианов.
Дело Карабута зачеркивает все эти мечты одним махом. После такого дела Карабуту придется начинать сначала. В течение ближайших двух-трех лет ни о каком выдвижении не может быть и речи. Больнее всего мысль, что он, Адрианов, мог ошибиться в Карабуте. Так, несомненно, думают сейчас все, хотя сам Адрианов по-прежнему упорно гонит прочь такого рода предположение. Поддерживал ли он Карабута в его борьбе с Релихом? Да, поддерживал. Карабут вел борьбу всегда с принципиальных позиций. Разве не правильно обвинял он Релиха в недооценке рабочей инициативы и в неумении резко повернуть завод в помощь ее первым росткам? Правильно обвинял! Правда, Релих быстро перевооружился. Но в этом как раз несомненная заслуга Карабута.
И все же Карабута придется снять. Оставить его на работе – значит расписаться в поблажке любимцам, значит подмочить доверие бюро к себе, к своей непреклонной принципиальности, вошедшей в поговорку. Именно на этой основе удалось Адрианову сплотить вокруг себя актив. Малейшая трещина может оказаться непоправимой, свести на нет четыре года непреклонной борьбы. Завтра он уже не сможет с прежней безапелляционной твердостью бить по заслугам каждого, без учета его авторитета и занимаемого положения. Отстоять Карабута – значит вызвать за спиной шушуканье и усмешки, дать право Релиху говорить или хотя бы думать, что в своей систематической поддержке Карабута он, Адрианов, не беспристрастен.
И все же пожертвовать Карабутом во имя собственного престижа тоже ведь не годится!
За стеклами машины бегут худые ветлы, скрюченные в одну сторону, как еврейские скрипачи на свадьбе с игриво вздернутым смычком, и машина, переваливаясь с ноги на ногу, одышливо пляшет по ухабам.
Адрианов морщится и сердито пыхтит. Ему неприятно, что он отказал в приеме Карабуту. Принять же его Адрианов не мог, покуда сам для себя не решил его вопроса. Думал обмозговать и решить по дороге на Бумкомбинат.
Но вот уже видны зубчатые корпуса фабрики. По ледяной равнине реки, с того берега на этот, ползет длинная процессия грузовиков – целое муравьиное шествие в поисках нового муравейника. У ворот, в бобровой шапке и нагольном тулупе, похожий на мужичка из оперетты, мечется и голосит Костоглод, руками, как овец, загоняя во двор грузовики.
Что ж, придется решить на обратном пути…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
А в краевой больнице, в изоляторе, лежит Женя Гаранина. Глаза у нее полузакрыты, подбородок вздернут кверху над белой зыбью простыни. Старая женщина в белом халате достает из ведра лед, и льдинки в ее руках плещутся, как рыбы, норовя ускользнуть в ведро.
Внизу, в приемной больницы, – гул голосов. Костя Цебенко, Сема Порхачев, Гуга Жмакина и Шура Мингалева с увесистыми свертками пришли навестить Женю.
– Да говорю же вам, она без памяти! Никого не узнает, – загораживает дорогу наверх, увещевает их сестра.
– Кого не узнает? Вас не узнает? Да она с вами никогда и не была знакома! – артачится Костя Цебенко. – Вот увидите, узнает она нас или нет!
– Товарищи, если будете шуметь, я вызову главного врача.
– Очень хорошо! Пожалуйста! Четвертый раз приходим!
– Будьте ж сознательны. Граждане! Неужели трудно понять! Лежит в беспамятстве. Пускать к ней никого не велели. Хотите ей повредить?
– А что с ней такое, выяснили в конце концов?
– Выяснили. Менингит, воспаление мозговой оболочки. Нужен абсолютный покой.
– А умереть она может? – уже тихо спрашивает Цебенко.
– Если будете шуметь и не давать ей покоя, конечно, может.
– Ладно, уйдем. Так бы сразу и сказали.
– А может, ей что-нибудь оставить, передать? – вкрадчиво спрашивает Гуга.
– Мандарины можно. Захочет пить – дадим. А ни конфет, ни цыпленка, ни колбасы – нельзя. Съешьте сами за ее здоровье.
– Да это не колбаса, это телятина! Белое мясо всем больным дают, – пробует настаивать Костя.
– Будет выздоравливать – принесете. Пока ничего, кроме льда, ей не надо.
– Может, мороженое?
– Какое там мороженое! Лед ведь для компресса. Из мороженого ей, что ли, компресс класть!
Сконфуженные, они выходят на площадь.
– Погодите, я сейчас вернусь, – бросает Костя и исчезает в вестибюле больницы. Через минуту появляется обратно. В руках у него одним свертком меньше. – Отдал конфеты сестре!
– Взяла?
– Малость поломалась. Да я попросил, пусть передаст половину ночной сиделке. Будет ночью конфеты грызть, может, хоть не уснет.