Цунами - Задорнов Николай Павлович. Страница 93

Но у дайкана были неприятности, о которых русские ничего не знали. Князь Мито требовал от правительства разрешения напасть на русских. Русские недовольны, зачем Эгава встретил их с войском. Ему нужно, конечно, войско, но не против русских. Он только сделал вид, что собрал силу, опасаясь эбису. Но на самом деле это не так. Сегодня шпионы дайкана заметили бродячих рыцарей, подосланных сюда. Эгава был прав! Наблюдающие люди посланы все изучить и выяснить!

Князь Мито прислал шпионов? Ему надо доказать свою приверженность старине? Конечно, он открыто заявляет, что хочет перерезать всех шестьсот иноземцев. Значит, шпионы посланы, чтобы узнать, где и сколько у них оружия. Но за ними люди Эгава следят усиленно.

Но была и еще одна причина. О ней Эгава не мог сказать сам.

После заседания Хори признался Шиллингу, как бы по-дружески и по секрету:

– Вот здесь, за соснами, проходит дорога. Знаете, это какая дорога? Токайдо! Между двух столиц. Если идти пешком в Хэда, то надо идти по Токайдо. А никогда в истории Японии по ней еще не дозволялось проходить иностранцам.

Шиллинг передал все адмиралу.

– Да, мне Глухарев уже сказал, что здесь идет хорошая дорога… – ответил Путятин.

– Тут, оказывается, идет запретная таинственная Токайдо. По ней идти в Хэда. Поэтому японцы не хотят, чтобы мы шли берегом, – рассказывал Пещуров в кают-компании, как назвали офицерскую избу.

– Неужели по Токайдо? Идемте, господа! Непременно идемте! – воодушевился Можайский.

Шиллинг тихо сидел на циновке, поджав ноги, как японец. Хори отдал ему по дороге из Атами копию договора, переписанную очень мелко, и попросил, переписав, вернуть обратно. Он предложил лейтенанту свою отличную лупу, чтобы все разобрать.

– Лупу не надо, у нас есть свои, не хуже американских, – ответил Шиллинг.

Он списал договор на судне и возвратил бумаги переводчику. С тех пор доверие их друг к другу вполне укрепилось. Чуробэ получил в подарок золотые часы с бриллиантами в один день с разными подарками, которые получили другие послы.

Вечером Лесовский приказал выстроить экипаж поротно на берегу.

– Соловьев! – вызвал Лесовский. – Шаг вперед! Что было со свеклой? Что у тебя получилось со свеклой? – Лесовский с размаху дал громкую затрещину матросу. – По морде мало тебя бить, дурака! Каково нам слышать, как губернатор сказал сегодня, что русские офицеры умней американских, а русские матросы глупей американских матросов… Я тебя знаю, подлеца! Всех вас знаю! Морды – одна глупей другой! Дубина стоеросовая! Ну, говори, зачем лез в огород?

– По глупости… то есть по оплошности…

– За это военный суд! Расстрел! Это – грабеж! Сволочь ты эдакая, растудыть твою в свеклу… Не за свеклу расстрел, нет! За пятно на мундире! Где мы? В чужой стране, а вы кинулись на свеклу и жрали ее немытой. Это мародерство… Хотя бы вымыли! Срам, грязные свиньи! Анфилов! Шаг вперед… – Послышалась новая затрещина.

– Американцы сытые, Степан Степанович, – после того, как всех распустили, сказал капитану Сизов.

Лесовский глянул на него в упор.

«Русские хорошо ведут себя, – писал Эгава в этот вечер в очередном письме в Эдо, – бьют больно своих флотских солдат, если те нарушают дисциплину и порядок…»

– Евфимий Васильевич! – заглянул в дверь адмиральского особняка поручик Елкин. Он отличился сегодня на разгрузке, действовал не хуже любого матроса, и адмирал заметил, каким он козырем явился.

– Что вам, лейтенант?

– Дозвольте нам, мне, Сибирцеву и Можайскому, попеть. Гитару мы исправили.

Путятин полагал, что даже духовному пению должно быть свое время, но что поделаешь, придется потерпеть. Чего только не придумают! Мучеником считал себя адмирал, терпя во всех плаваниях нескончаемые капризы своих офицеров. И каждого приходилось поблажать как малого, только бы дитя не плакало. Мало что японцы покоя не дают, своим неймется.

Сибирцев с гитарой высунулся из-за двери. Лицо его в свете очага выражало тревогу и вытянулось. Видно, он до этого не хотел показываться, но не вытерпел.

– Господа, а вы с фонарями ходите в темноте? – спросил адмирал. – Помните мое приказание! Ходить только с фонарями, в противном случае вас могут схватить как преступников.

На самодельном столе у Евфимия Васильевича какие-то книги и чертежи. Напротив, прихлебывая чаек, сидит Карандашов. Книги Елкин рассмотрел, это знакомые шканечные журнальчики. Тот самый «Морской сборник» тоже лежит тут. Адмирал с Карандашовым что-то записывали и высчитывали.

– Только с фонарями ходим…

– Да не всем хватает фонарей, – отчеканил Елкин.

– И так японцы весь хлам исправили, – сказал Сибирцев. – Можайский им свои стеклянные пластины на фонари отдал. Но не хватает фонарей.

– А вы ходите?

– Да тут близко, от дома до дома!

– Ну что вы, что вы, господа! – быстрым движением руки ероша волосы и как бы намереваясь вырвать их, вскричал адмирал. – С вами, как с малыми детьми, господа! Я приказываю…

– Все в точности… исполняем согласно вашему приказанию, Евфимий Васильевич. Вот фонарь! – быстро достал Елкин из-за порога поданный ему кем-то шар с горящей свечой.

Колокольцов зажег свечку в своем фонаре, и три офицера с двумя светящими фонарями и с гитарой вытянулись, как бы ровняя ряд.

– Да вы что? – рассердился Путятин. Вся досада, накопленная против японцев, чуть не прорвалась. Но он спохватился, что крик услышит самурайская стража.

– Ваше превосходительство, мы идем спать. Петь не будем…

– Как это не будете? – Путятин махнул рукой и сказал примирительно: – Идите и пойте себе на здоровье. Да не горланьте громко, вы не у «Яра», не перепугайте жителей…

Адмирал чихнул:

– Ноги, ноги, господа, у людей сухи чтобы были!

Выставив фонари перед крыльцом кают-компании, офицеры уселись на ступеньки, и Елкин взял первые аккорды.

– «Как я любил тебя, дорогая моя…» – печально затянул Сибирцев.

– «Как страдал о тебе», – подхватил Можайский.

В кромешной тьме, в стороне от матросских костров замелькали фонари. Кто-то подошел к капитану.

– Степан Степанович, вторая рота просит позволения песни попеть…