Первое открытие [К океану] - Задорнов Николай Павлович. Страница 28

Офицера вынесли на руках и закутали в меха. В кошевку сел Бердышов и обнял его.

— А то вывалится! С ними как с малыми детьми! Он же меня арестовал, а мне с ним нянчиться.

Казаки простились, перецеловались. Буряты кинулись к лошадям и расселись верхами. Циренджинов, оттолкнув ямщика, сам сел на его место.

— Штабс-капитана я сам повезу!

— С богом, ребята! — молвил старый атаман.

Зазвенели бубенцы, кошевки тронулись. Конные поскакали провожать. Облако снега окутало отъезжавших.

— Алешеньку увезли-и! — вытянув шею, завопила Бердышиха.

— Ай-ай! Гляди, как баба убивается! — толковали бабы-казачки.

— Че под арест?

— Ох, не знаем еще! Налетел, как ястреб, и схватил!

— Однако по головке не погладят!

— Худа не будет, — уверенно сказал Скобельцын.

— Ух, и бравенький! — вспоминали девки офицера, возвратившись в избу и рассаживаясь на лавках.

Аргунские девки, сами крепкие, широкоплечие, скуластые, были в восторге от тонкого и стройного офицера.

— Мальчонка еще, а уже такой важный офицер! И в большом чине. Старше нашего атамана.

— Вот бесстыжие! Отца увезли — им хоть бы что!

— Им бы волю дать, они бы поймали этого кульера и всем бы селом насмерть зализали, — заметил атаман.

— А че раньше времени реветь! — возражала матери Ольга. — Тятю, может, за наградой повезли.

— Да за что? Какие у него геройства? Что через границу проник? Два года, на срам людям, в тайге таскался, нас забыл? Шкуру с него сдерут в Иркутске за это... Они один другого хлеще с Маркешкой. Шляются на Амур, может, это контрабандой назовут.

— Че же ты, маменька! — вспыхнула дочь. Ольга расплакалась. — Какой же контрабандой, когда они туда на зверей охотиться ходят. На бабкину заимку...

— А меня че-то не призвали! — сокрушался Маркешка Хабаров. — Что такое? Уж на кого подумать, не знаю. Алешка же с Карпом ничего не знают, рассказать не могут. Никто не был там, где я.

Глава восемнадцатая

ДОРОГА В ИРКУТСК

Над широкими полосами тайги золотятся купола Посольского монастыря. Леса расступились, открылся заснеженный торосистый Байкал, ушедший в глубокую темь. Слева, за морем, хребты громоздятся в облака. Голубые пики поднялись зубчатой стеной в розовой утренней мгле и стоят, словно выколотые изо льда.

— Море трескается, ехать ли, барин? — робели ямщики на Посольском станке [91].

— Ехать, живо! — отвечал Корсаков.

Забайкальские мохнатые кони, легко прыгая через глубокие трещины, помчались ледяной степью. Сани грохотали, пролетая над пропастями и ударяясь о кромку льда.

— А почему монастырь зовется Посольским? — спросил Алексей у ямщика-бурята.

— Не знаем...

— Как не знаем? А зачем ваши буряты здесь русских послов убили?

— А че же? — оборачиваясь, весело ухмыльнулся бурят.

Там, где снег снесло ветром, во льду, под полозьями саней, видны были тонкие белые круги, похожие на лотосы с монгольских шелковых икон. Словно кружась друг над другом, они тонули в глубокой толще прозрачного льда.

— Как по воздуху летишь, — заметил Алексей. — Дядя рассказывал: по Байкалу едешь в лодке — видны скалы под водой. Первый раз он думал, что такое? «Смотрю, говорит, там отвесы, а под ними черно. Глубины, однако, не верста ли? А видно далеко — саженей на десять...» — Алексей помолчал. — По мутной воде кто привык ездить, с непривычки боязно.

Он с большим любопытством рассматривал все вокруг и, казалось, позабыл свое положение.

Целый день переваливали Байкал. На середине его отдыхали в уже брошенной избе с железной печью, построенной прямо на льду, покормили коней.

Хребты плыли навстречу кошевкам, росли над снежным полем, становясь все круче и синей, охватывая озеро полукругом. Леса щетиной расползались по ним, подбираясь с разных сторон к торчавшим скалам и отступая от голых гребней. Тайга рассыпалась, синела по склонам, ссыпалась в долины, набилась в жирные белые складки волнистых гор, густела дочерна по ущельям. В горах открылся пролом. Солнце рассекло хребты пополам, ударило в глаза. Тени от гор потекли по морским льдам. Синие кони бежали по синим снегам.

— Вон Ангара, — показал Карп.

Пришлось забирать вправо, к берегу, держать на село. Дальше Ангара открыта. Вода как синька с прозеленью. Кошевка помчалась по камням и песку. Залязгали полозья.

У подножия крутых черных скал, на станке, ждали коней и заночевали. Чуть свет ямщики-буряты привели своих низкорослых лошаденок. Над головами от утесистых вершин леса валились в беспорядке. Склоны над скалами были усеяны буревалом.

— Сегодня в Иркутске будем, — с тяжелым вздохом молвил Карп, усаживаясь в кошевку.

Старик осунулся и ссутулился.

Кошевка помчалась по берегу. Посредине реки, там, где вырвалась она между двух утесов из моря, торчала, проткнувши лед и как бы не пуская его вниз, черная скала — Шаманский камень.

Быстрая река вставала поздно, несла лед, ломала, громоздила его на острова, заливала сверху, и снова вода намерзала, так что казалось — как шли по бурным порогам так и застыли вмиг ангарские волны.

Сопки, отойдя от Байкала, становились все ниже. Исчезли скаты и обрывы. Повсюду виднелись пологие склоны в снегу. На берегу кое-где были видны квадраты протаявших пашен. Их становилось все больше. Чувствовалось, что близятся жилые места.

Завиднелась русская деревня.

— Какая деревня? Не Иркутск ли?

— Малая Разводная, — ответил ямщик.

По долине и по склонам холмов сплошь пошла пашня. Алешка щелкал языком от восторга.

— Пашни-то... Росчисти-то... Гляди, так и распластали бок у сопки, как карася.

Пашни, отделенные друг от друга узкими полосами леса, тянулись ввысь...

В Малой Разводной, у бревенчатой избы с потускневшим орлом на столбе и с надписью «Почтовый станок», снова меняли коней, и крестьянский паренек повез путников дальше.

Мимо кошевок плыли дома сибиряков. Груды навоза по всей улице поднялись вровень с бревенчатыми заборами, и в ворота видно было, что дворы сплошь в навозе. Это понравилось Алешке:

— Скота много!

Через двадцать верст, под Большой Разводной, в роще, увидели казаки загородные дома богачей. У кухонь на березах стаями каркали вороны, и на голых ветках, как мохнатые шапки, висели вороньи гнезда. Навстречу попался обоз цыган.

Алексей Бердышов давно не бывал в Иркутске.

«Вот она, Русь-то!» — с гордостью и волнением думал Алексей и чувствовал себя в этот миг отторгнутым, заброшенным в каменную щель на Шилке, далеким, но верным сыном этой же земли. Он вспомнил безлюдный Амур; тысячи верст, пройденные пешком с лямкой от бечевы, с лодкой за плечами; тысячи верст прибрежных песков без людского следа; завалы колодника на Бурее величиной с добрую колокольню; дремучие леса, мари, пройденные верхом на олене; медведей в дуплах с медом; росомаху, утащившую голову сохатого, которого Алексей убил и разрубил на части; низовья Амура, широкие, как море; соболиную охоту на амурских дедовских землях...

— Гляди... — сказал Карп.

Из-за холмов поднимался город — море деревянных крыш.

Вокруг церквей виднелись стены.

— Кремль! — кивнул Алешка.

— Вот она где, Русь-то!

Старик соскочил с розвальней и зашагал, хлопая себя рукавицами по бокам, радостно наблюдая близившуюся сибирскую столицу.

В Иркутске казаков поместили в казарму. На другой день их позвали в присутствие. Офицеры снимали с них допрос о поездках на Амур.

Писцы заносили их ответы на бумагу. Дня не хватило на рассказы.

Наутро казаки явились пораньше и, ожидая начальника, расположились в прокуренном темном коридоре, на полу, как в таежном балагане.

Приехал Корсаков, он велел рассказать про контрабандную торговлю, про дружбу и знакомство с китайцами, которым маньчжуры запрещали знаться с русскими.