Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович. Страница 56

Так, однажды засидевшись допоздна, Берест сам не заметил, как заснул. И приснилось ему широкое ровное поле – распаханное, но не засеянное. На том поле стояли четыре черных прокопченных чана – как бы на четыре ветра. И в каждом из чанов в неподвижной воде отражалось лицо Яськи. А вернее, четыре разных Яськиных лица. Переходя от чана к чану, игрец легко различил печаль Яськи, ее злость, удивление и радость. Игрец остановился возле радости и захотел пить. Но поблизости не оказалось ковша, поэтому Берест погрузил в воду свои ладони, сложенные лодочкой. И уже совсем было собрался пить, как вдруг увидел, что вода в чане-радости замутилась и вместо красивого улыбающегося лица Яськи там оказался голый бараний череп. Игрец отпрянул от чана – так все было неожиданно. При этом он взмахнул руками и из его рукава выпал маленький сломанный курай. Как он забыл о нем! Берест нагнулся, чтобы поднять курай, да опоздал. Земля здесь была настолько плодородна, что дудочка уже пустила корни и потянулась к солнцу. Однако рос курай не тростниковым стеблем, а стройной березовой ветвью. Тут Берест сумел разглядеть в березке Настку и сказал ей: «С того самого дня я хотел прийти к тебе, а теперь не знаю, хватит ли сил». Тогда молодая береза обняла игреца сильными гибкими ветвями, и он успел увидеть, что это уже не береза, а сама Настка. Только лицо у Настки было чужое, непохожее, как будто на него надели маску. Но руки, стройные и нежные, – это были Насткины руки. И тело принадлежало ей – мягкое, жаркое, как та плодородная земля, прогретая солнцем, на которой они сейчас лежали. Это любимое тело взволновало игреца, от волнения в груди даже зашлось дыхание. И Берест едва не задохнулся, он задыхался – и проснулся оттого, что чьи-то теплые влажные губы крепко зажимали его рот. Кто-то лежал на нем, сжав ему бедра коленями, кто-то горячими неистовыми руками гладил его плечи и грудь, а дыхание, пахнущее кумысом, пьянило, как кумыс. Игрец хотел посмотреть, но ничего не увидел, потому что слабый свет от печки не пробивался сквозь густые пряди волос, спадающие ему на лицо. Игрец приподнял эти пряди и тогда рассмотрел прямо перед собой желтые глаза рыси. Но в них уже не был о и следа ненависти, а были только радость и любовь и еще, может, чуть-чуть безумия.

О Яська! Как же она была прекрасна!..

– У тебя желтые глаза, – тихо сказал Берест.

Яська так же тихо засмеялась.

– Однажды я долго смотрела на солнце…

И тогда он сделал ей то, что она хотела.

Теперь каждую ночь Яська приходила к игрецу. И они вдвоем походили на тех изможденных людей, вышедших из пустыни, которые едят и все же остаются голодными, пьют и мучимы жаждой. Они обезумели и не думали ни о чем ином, кроме друг друга. Не думали о скором возвращении Бунчука-Кумая, не думали о том, что человек Кергет стал более обычного хмур, не думали также о сотнях всевидящих глаз. Им все казалось простым: Бунчук-Кумай не узнает, Кергет не скажет, люди не заметят. Они думали, что все заняты своими заботами и ничего, кроме забот, не видят. Но это было не так. Любовь всегда на виду, как бы ее ни старались скрыть, ибо любовь – самая суть человека, и если в человеке нет стремления к любви, то в нем нет и человека. Чело любящего как будто отмечено свыше, озарено нимбом. Всем видно оно.

Эйрик сказал игрецу:

И еще предостерег:

В одну из ночей Берест пересказал эти слова Яське. И посмеялась над ними Яська, но не смогла за смехом скрыть, что предостережения Эйрика запали ей в мысли. И ни с того ни с сего она подарила Кергету новое седло, лука которого была искусно отделана серебром, —дорогое седло из ханской конюшни. А кое-кто слышал, как Яська сказала человеку Кергету: «Многие витязи, достойные лучших наград, легли в землю из-за неосторожных речей». При этом Кергет принял седло и перестал хмуриться. Он ответил следующее: «У Окота родинка на правой лопатке. Это к долгой жизни. А от тебя уже сейчас пахнет овцами». Яська же улыбнулась и сказала: «Хорошее седло! Удобно в нем сидеть тому, у кого есть голова на плечах». А еще через день Яська повелела прирезать десяток овец и устроила в аиле роскошный пир в честь неустрашимого хана Бунчука-Кумая, во славу его будущих побед. Простодушные команы ели праздничное мясо, запивали его жирной юшкой, и ни у кого из них даже не возникло мысли поверить тем грязным слухам о щедрой Яське, какие уже несколько дней ползли от кибитки к кибитке.

После этого пира для игреца и Яськи опять потекло безмятежное время. И с каждой пришедшей ночью они старались это время продлить. У них было два сердца, но оба сердца бились, как одно сердце – ровно; и, полные любви, сердца их радовались жизни. Ничто, кроме скорого возвращения Окота, не могло омрачить их радости.

Как-то в разговоре с игрецом Яська посмеялась:

– Эмигдеш – твоя тень. Ты не замечаешь, а она повсюду ходит за тобой. Маленький звереныш. Грудь – как стручок гороха. А уже что-то думает про любовь.

И долго еще смеялась над «соперницей» Яська. Однако игрецу этот смех не пришелся по вкусу. Он жалел девочку и был теперь раздосадован ее привязанностью.

На следующий день при случайной встрече Берест остановил Эмигдеш и погладил ее по голове и по плечу. Но в глазах девочки он встретил укор, который не был ему понятен. Игрец подумал только, что после такого укора девочка уже никогда не сможет прикоснуться украдкой к его груди, как тогда осенью на берегу реки. И он не стал ничего говорить ей, а лишь еще раз провел ладонью по непокрытой в мороз голове.

Эмигдеш убежала, а еще через день исчезла совсем. Ее искали до глубокой ночи с факелами, призвав на помощь весь аил. Многие даже потеряли уверенность в том, что Эмигдеш жива, говорили – искать ее нужно в волчьих желудках. И, бросив на снег факелы, уходили. А нашел Эмигдеш удачливый Эйрик. Девочка сидела в густых зарослях камыша, обняв колени и опустив на колени голову. Теплая одежда лежала рядом. А на худеньком теле Эмигдеш была только тонкая рубаха. Губы девочки посинели от холода, ноги же ее были белы, как сам снег. Сильный Эйрик, будто соломинку, поднял Эмигдеш и бегом отнес ее в аил. Он быстро поставил на ноги Эмигдеш, и после этого случая девочка недолго болела. Только стала она еще более замкнутой.

Яська злилась на Эмигдеш и жалела ее, но не выказывала ни того, ни другого. Эйрик не догадывался, в чем дело, думал, что девочку незаслуженно наказала Яська и та, обидевшись, убежала. А Кергет усмехался каким-то своим скрытым мыслям и при этом потирал ухо с серьгой – он когда-то его отморозил, поэтому ухо было красноватое и чувствительное к холоду.

Старая половчанка качала головой:

– В маленькой ласточке маленькое сердце. Но как огромна в нем любовь!..

Бунчук-Кумай вернулся в аил. Он получил от Атрака хороший откуп за охоту на лис, но не был уверен, что совершил именно тот поступок, который склонил бы к нему колеблющихся команов. Хан Атрак был совсем не глуп. И он не был трусом. Но предпочел откупиться от злонамеренных притязаний хана Окота – не пожалел серебра, а пожалел команские головы. И сумел Атрак так обставить откуп, что, получив его, Бунчуку-Кумаю трудно было выглядеть героем. Поэтому вряд ли к Окоту пришла новая слава, поэтому вернувшийся хан был хмур.

И никто не донес Бунчуку-Кумаю про игреца и Яську. Как видно, помнили команы Яськин щедрый пир. Или боялись ханского гнева – вести об измене небезопасны для вестника. И помалкивал Кергет, поглядывал в сторону. Говорили, красивое появилось у Кергета седло – с серебряной лукой. Говорили, отмечен Кергет тем дорогим седлом за многолетнюю преданность. А про Бунчука-Кумая говорили, что красавицу Яську за щедрый подарок Кергету он еще крепче полюбил.