Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович. Страница 58

Яська стояла на том месте, где была, когда вошел хан. Она предпочитала смотреть в сторону, в темноту, поэтому отвернула от хана лицо. И хотя на щеках ее появилась резкая бледность, Яська не выглядела испуганной, или униженной, или пойманной во лжи. Яська была – взволнованная, не прикрытая маской истина. И она была далека от раскаяния.

Хан осветил Яську с одной стороны, с другой и, припомнив недавние Яськины слова, сказал, что и ему захотелось посмотреть, в каком таком месте принято по ночам копать зелье.

Он подтолкнул ее к ложу игреца. И, видя, что Яська упирается, Бунчук-Кумай подтолкнул ее второй раз, но уже не рукой, а горящим концом факела. При этом он сильно опалил ей рубаху на плече и длинные волосы. И обожженная кожа возле ключицы Яськи пожелтела широким пятном и заблестела.

Хан сказал:

– Теперь я понимаю, Яська, почему от твоего тела так разило овцами. Обласканная мной на шелке, ты свила себе гнездышко в соломе… Хороша – спит среди овец, назначенных в котел!

Яська молчала, ей нечего было сказать.

Пока внимание хана было приковано к Яське, Берест осторожно сунул руку под солому и нащупал там Ярославов меч, а затем рукоять меча. И остался лежать так, не меняя положения – с рукой, спрятанной под соломой.

И сказал хану:

– Не жги, Окот, Яську! А жги и вини меня!

– Тебя? – Здесь Бунчук-Кумай расхохотался. – Ты взял ее силой? Несчастный рус! Ты плохо знаешь Яську. Как только ты впервые увидел ее, так и погасла твоя звезда и силы твои оставили тебя. Такой ты б не справился с Яськой. Нет, рус! Она сама села к тебе в навоз. За то я и жгу ее.

Бунчук-Кумай перестал смеяться. Прислушавшись к собственным словам, он, наверное, острее ощутил свою потерю. И поднес факел так близко к Яське, что затрещали на огне сгорающие концы прядей. Хан принудил Яську лечь возле игреца.

Тогда она сказала ему:

– Здесь, на соломе, как видно, останусь лежать. Но лучше с ним на соломе, чем с тобой, Окот, на шелке. Моя любовь к тебе быстро остыла. И шелк твой был холоден. И я изменяла тебе! Жаль – что только в мыслях… Зато каждую ночь – с Атраком, с Кергетом, с братьями твоими, даже с нищими команами, приходящими и уходящими от лета к лету. Я изменяла тебе со всеми, не различая лиц и имен, не требуя ласк и признаний, не думая о будущем…

– Довольно! – оборвал Яську Бунчук-Кумай. – Каждый сказал. Осталось мое слово – вот я теперь разок сабелькой взмахну да срублю двум овечкам головы. Самое время!..

И когда хан увидел, как Яська сама придвинулась ближе к игрецу и подставила свою шею под удар, лицо его исказилось и злобой и обидой одновременно. Хан бросил факел на землю, взял саблю обеими руками и, размахнувшись, ударил что было сил – хотел до земли разрубить измену. Но, как сосулька, раскололась ханская сабелька о подставленный меч. И, изумленный, БунчукКумай принялся ощупывать в темноте сломанный клинок. Здесь-то и ударил игрец Берест почти наугад. И удача сопутствовала ему. Удар пришелся в левый бок хана, как раз между ребрами, третьим и четвертым. Мягко, словно в бурдюк с водой, вошел в тело меч и сердце Бунчук-Кумая рассек пополам.

Хан, обливаясь кровью, тяжело рухнул на землю. Переполошились почуявшие запах смерти овцы, заблеяли в страхе. Овцы задышали часто и шумно, как после долгого бега. А Берест и Яська, как бы оглушенные содеянным, но еще и вздохнувшие свободно, некоторое время сидели без слов и движения, слыша в наступившей тишине, как булькает вытекающая из раны кровь. Потом Яська поднялась, раздула тлеющий факел и склонилась над мертвым Окотом, сказала:

– Вот уж обрадуется Атрак!..

Тем временем Берест сходил за Эйриком. И когда они пришли, Яська сказала им повернуть Окота кверху спиной и поднять на нем рубаху. Игрец и Эйрик все исполнили, хотя не понимали, зачем это нужно. Тогда Яська указала им:

– Смотрите! У Окота не было родинки на правой лопатке. Значит, он лгал, говоря о предстоящей ему долгой жизни. Значит, все произошло так, как должно было произойти, и Окоту не удалось обмануть смерть.

Им пришлось поторопиться, потому что на дворе уже начало светать. Труп Окота обернули старой кошмой и накрепко обвязали веревкой. Место, где был убит Окот, тщательно присыпали сухим кизяком. Здесь же и простились с Яськой…

Очень тяжел был Бунчук-Кумай. И устали, пока несли его через аил. На берегу едва отдышались. А Эйрик выразил удивление: как игрецу удалось свалить такого великана, который был под силу, может, только киевскому Ярославу. На это Берест ответил согласием и добавил, что меч Ярослава до сих пор хранит силу своего прежнего хозяина.

Отдохнув за разговором, игрец и Эйрик привязали камень на грудь Окота и столкнули труп в Донец. Потом они принесли из камышей свой челн, оттолкнулись от берега и быстро скрылись в утреннем тумане.

Так внезапно и бесславно окончил свой жизненный путь хан Окот. Первый витязь во всей половецкой степи, за свое первенство прозванный в народе Бунчуком-Кумаем, он мог бы стать Большим ханом и достичь величия могущественного предка, хана Осеня, мог бы до седых волос вершить судьбы обеих Куманий и влиять на судьбы племен многоязыкой Руси, но он, скрадывающий добычу, сам стал добычей и был зарезан в собственной кошаре, как обыкновенная овца. Бунчук-Кумай, непревзойденный воин, покинувший непогребенными многих своих врагов, сам остался непогребенным. Подобно отцу Алыпу, он последнее свое пристанище нашел среди рыб. И тлен Бунчука-Кумая смешался с донным илом, а слава его ненадолго пережила его самого…

Утром сели команы на майдане в пыль и овечьими мослами точно подсчитали, что Бунчук-Кумай за свои сорок лет совершил сорок подвигов. И все эти подвиги были подвигами разрушения. Удивились команы, снова посчитали, слева направо переложили мослы и не смогли вспомнить сорок первого – подвига созидания. И решили: скоро слава Окота умрет. Догадались команы: был жесток Окот, совершил сорок подвигов зла – потому и ушел от него мальчик с золотыми глазами.

Лисы в Куманий заволновались, почуяли недоброе с утра. Не вышел Бунчук в означенный час, не поднялся в седло покровитель. Войско его собралось на майдане, горько плачет в пыли. Этой пылью команы себе головы посыпают, воют, как волки, лают один на другого, как собаки, не знают, что делать дальше, куда идти. Их жизнь остановилась.

Лисий хан выполз из норы и созвал сорок слуг и указал им сорок дорог. И сказал: «Я поел досыта. Когда я снова буду голоден, вся Кумания должна знать о смерти Бунчука Лиса»…

И покатилась, зашуршала по степи лисья слава.

Когда взошло солнце и рассеялся туман, Берест и Эйрик подумали, не лучше ли им будет плыть по ночам, а днем где-нибудь укрываться. И пока они решали это, челн их несло течением по самой стремнине и были они отовсюду на виду. Но также и с челна было видно далеко вокруг.

Здесь и увидели Берест с Эйриком впереди себя человека. Тот стоял на правом берегу, на высоком холме, и, заметив их, размахивал руками.

Эйрик и Берест, ожидая какой-нибудь хитрости со стороны команов, решили быть во всеоружии. Эйрик взял со дна челнока меч, а игрец крепче сжал весло. Еще раз внимательно оглядели пустынные берега.

Течением реки их поднесло ближе, и скоро они рассмотрели, что человек, поджидающий на холме, невысок и худ и что при нем нет оружия. Наконец они узнали в этом человеке девочку Эмигдеш… Все трое были очень рады встрече и сели поговорить на песке. Но осторожная Эмигдеш сказала, что им нужно спешить, сказала: ищет их воин Кергет с малой ордой, и послал он людей в Балин за ханами-братьями, и грозит сжечь русов живыми в огне. Но, сказала Эмигдеш, Яська сумела обмануть Кергета, посоветовав ему искать русов на севере. Кергет сначала не поверил Яське, помня про ее близость с игрецом, но Яська убедила его, сказала: «Выпусти пойманную мышь – к норе побежит она. Так же и русы побегут к своей Руси»… Еще дала Эмигдеш беглецам две полные горсти курута.

Потом девочка долго смотрела вслед уплывающему челну. Она стояла на камне, махала рукой и кричала: «Ичкин!.. Ич-кин!..» А когда наконец челн скрылся за поворотом реки, Эмигдеш упала на еще влажный от росы мшистый камень и долго лежала на нем неподвижно. И если бы случайный путник в этот миг оказался рядом, то, наверное, мог бы сравнить маленькую худенькую Эмигдеш со степной ящеркой.