Конец лета - Зейдель Кэтлин. Страница 6

Воздух на катке был разреженным, свет тусклым и искусственным, прохлада стояла, как в морозильной установке. Эми откатала свою короткую программу, потом произвольную. Когда она подъехала к бортику, взгляд отца казался мягким, но о чем он думал, сказать было трудно.

Он коснулся ее лица:

— Ты такая красивая.

Ей все время это говорили — как ей повезло, что она красавица.

— Этого недостаточно, папа.

— Знаю. А теперь скажи, кто выбирал тебе музыку? — спросил он.

— Тренеры.

— А что насчет «аристократического» вида, который тебе полагается иметь?

— По-моему, это из-за того, что я не могу прыгать.

Он улыбнулся:

— Это и означает «аристократичность»? Отсутствие способности к прыжкам?

— Они говорят об элегантности, сдержанности, безмятежности и тому подобном.

— Что ж, милая, готов побиться об заклад, что эти люди не знакомы с аристократами, что дает нам преимущество, потому что мы с тобой знакомы.

— Да? — Она озадаченно посмотрела на него. — А, ты говоришь о маме?

Мамин дедушка был графом, и когда мама Эми писала письма своей матери, то адресовала их «леди Фебе Кук». Эми толком не знала, что это значит — мама, казалось, никогда не считала это важным, — но звучало это и вправду аристократично.

— Ну и как, ты считаешь, что тебе надо попробовать кататься в стиле твоей матери? — спросил отец.

Смех Эми был слабым, слабым и неуверенным, но все же это был смех.

— Нет.

Матери других фигуристок приезжали на сверкающих чистых автомобилях и тщательно одевались, даже когда приходили посмотреть самую раннюю тренировку, они были накрашены, а их блузки аккуратно отглажены. Мать Эми водила потрепанный фургончик. Ее драгоценности перешли к ней по наследству — своеобразные изделия в стиле ар-деко, которые она носила, не слишком задумываясь, подходят ли они к ее одежде. Эми и представить себе не могла, что можно кататься в мамином стиле.

— Поэтому давай забудем об этом «аристократическом» виде, — сказал отец. — Может, твоя мать и аристократка, но ты обычная американская девчонка, в жилах которой течет красная кровь. А теперь позволь мне посмотреть на других девочек, чтобы я понял, что ищу.

Эми надела на коньки чехлы и села рядом с отцом на дешевых местах. Весь следующий час они наблюдали за ее подружками. Некоторые из их программ она знала почти так же хорошо, как свою, и подсказывала отцу, на что обращать внимание.

— А сейчас смотри, как высоко она прыгнет… Видишь, какое у нее плотное вращение… как чисто она приземлилась.

— Эми, пожалуйста, — попросил он, — перестань говорить о прыжках. Я устал о них слушать, — Но прыжки — это все, папа. Остальное не в счет.

Он сделал ей знак, чтобы она сидела тихо.

Эми не могла припомнить, когда они в последний раз сидели вот так, вдвоем. Воскресными вечерами их семья часто смотрела слайды, и если Феба или Йен хотели заняться проектором, папа сажал ее на колени, потому что она была самой маленькой, единственной, которая помещалась на коленях. Но если Фебе или Йену требовалась помощь с проектором, он ссаживал ее с колен и шел помогать старшим детям.

То, что он видел на льду, ему не нравилось, Эми сразу это поняла. Его губы были плотно сжаты, а голова откинута назад. Он и раньше бывал таким — когда в детстве она пыталась произнести по буквам первые слова или прочитать что-то вслух. Он смотрел на маму, а мама предостерегающе поднимала руку. Это Эми, казалось, говорила рука, мы ничего не можем с этим поделать. Она не такая, как остальные.

Когда занятия окончились, он минуту посидел тихо, глядя на свои руки и плотно сжав губы. Затем заговорил:

— Почему ты хочешь бросить?

Эми моментально поняла, что это проверка. Отец ждет от нее правильного ответа, но она понятия не имела, что это за ответ.

— Потому что я недостаточно способная…

Он покачал головой:

— Мы не знаем, на что ты способна. Все эти девочки абсолютно одинаковые — они как маленькие роботы. У твоего тренера очень строгий контроль. Ты понимаешь, что я хочу этим сказать?

Как будто да.

— Но, папа, она же тренер. Мы должны делать то, что она говорит.

— Нет, не должны. Вы должны слушать то, что она говорит. Тебе следует примерить это к себе, попытаться сделать как можно лучше, но если для тебя это не подходит, ты не должна это делать. — Он обнял ее за плечи. — Ты знаешь, что маме на самом деле не нравится твое катание? И как ты думаешь — почему?

Эми посмотрела на свои руки. Конечно, она знала. Она не была ни Фебой, ни Йеном, она не была умной, как Феба или Йен. Только это имеет значение для ее родителей — ум, а не умение кататься на коньках. Но папа этого не скажет. Это так, но никто этого не скажет.

— Ей больше нравится балет, — уклонилась от ответа Эми.

— Какая-то доля правды в этом есть, — признал он, — но гораздо важнее то, что, наблюдая за твоим катанием, она не видит тебя. — Его голос звучал мягко. — Кажется, что на льду выступает кто-то другой. И я думаю, что она, как обычно, права. Я не знаю о фигурном катании столько, сколько мне, возможно, следовало бы, но кое-что о выступлениях я знаю.

Эми безучастно взглянула на него. Ах да, он же преподаватель музыки. Под выступлениями он подразумевает концерты.

— Великих музыкантов отличает от хороших не техника, у них у всех она есть. Великие музыканты любят каждую ноту, которую они играют, они становятся частью музыки. А в твоем катании так не происходит. Близка к этому девочка в голубом. Когда она катается, я почти чувствую ее личность, какая она.

Девочка в голубом была двукратной чемпионкой Национального чемпионата юниоров.

— А ты видел, сколько у нее в программе тройных прыжков?

На лице отца отразилось нетерпение.

— Нет, не видел. Эми, ты просто одержима этими прыжками и ни о чем другом не можешь думать. Главное значение для тебя имеет то, что получается хуже всего. Давай сосредоточимся на том, что тебе удается. Так какая музыка тебе нравится?

Еще одно испытание — ее любимая музыка. Эми была не готова к такому вопросу. Она знала, что надо назвать кого-нибудь из классиков, Листа или Брамса или кого-нибудь вроде них. Он бы это одобрил, но она не могла придумать ничего подходящего.