Бонжур, Антуан! - Злобин Анатолий Павлович. Страница 55

Антуан нарисовал пальцем на ветровом стекле — 50.

— Едем?

Он положил руку мне на плечо.

— Жермен Марке делала визит к Альфреду.

— Вот как. Когда же она делала свой визит?

— Вчера.

Ну, разумеется, такой визит был для неё куда важнее, чем церемония в Ромушан. Я даже не удивился: надо ей стало — она и поехала! Мало ли зачем ей приспичило ехать к Альфреду, мне уже надоели эти бессмысленные вопросы, тем более, что и гадать тут нечего.

— Хорошо, Антуан, едем в Намюр, — сказал я по словарю.

Об одном она всё-таки не подумала прежде, чем позвонила ко мне. О новом адресе Альфреда она не подумала. А мы его знаем.

Раскручивалась по обе стороны мягко всхолмлённая равнина, набегали и таяли за спиной деревеньки, будто сошедшие со старинных гравюр, маячили шпили отдалённых церквей, прохладно отсвечивали рощицы — мир и благодать царили на древней равнине. То и дело проносились разноязычные автобусы, мне бы там сидеть, любоваться быстротекущими окрестностями да слушать проникновенные речи равнодушного гида: «А теперь посмотрите налево. В деревне Пино мы видим церковь, построенную ещё в семнадцатом веке. Архитектура её напоминает нам…» А я, вместо того чтобы слушать столь полезные сведения или бродить по музеям и скупать сувениры, ношусь по чужой земле в призрачных поисках следов войны, сыплю соль на старые раны. Война была, и она кончилась. Наши отцы победили. «Виктуар!» — сказал Луи, выходя на дорогу. Умолкли пушки на задымлённых равнинах Европы, взобрались и застыли на пьедесталах обугленные танки. Старые пулемётные ленты ржавеют в земле, одна досталась мне на память. Окопы осыпались, перепаханы свежей нивой. Ящик с патронами в партизанской хижине никому не нужен. Все это быльём поросло. И никому нет дела до того, что на мосту оказался предатель. Так стоит ли бередить старые раны? Не лучше поставить крест на прошлом и плыть по течению жизни, отдаваясь её мгновенным радостям и столь же быстротечным печалям? Может, ещё полгода назад такие мысли не показались бы мне ни странными, не расслабляющими. Чего греха таить: я — сам дитя войны — нимало не задумывался о ней.

Все переменил захлёбывающийся вскрик матери, пробежавший по бесстрастному проводу. Я понял, что должен знать. Имею право знать: четверть века безвестности дают мне это право. Внешне я продолжал жить прежней жизнью, не в том дело. Один собирает марки, другой боксирует, третий увлекается магнитофонными записями — на здоровье. Дело в нас самих. Мы склонны полагать: памятники и монументы поставлены, горят вечные огни на солдатских могилах, поёт тоскливая труба, приспущены знамёна над заломленным крестом. Живые исполнили свой долг — так что же ещё? Но дело в том, что вечный огонь горит в каждом живом сердце, и мы не вправе останавливать себя, пока не узнаем всей правды о том, как это случилось, как боролись они и как падали, как переставали биться двадцатилетние сердца, которые тоже хотели бы жить и отдаваться жизни.

Поэтому сказал мне Командир: «Не будь туристом». Поэтому похолодел я, узнав о предателе. Но я обязан был узнать. А те, кто знает, обязаны передать другим своё знание. И тогда мой нерожденный сын узнает о моём безвестном отце и передаст памятный свиток дальше — связь времён не прервётся. И далёкий предательский выстрел в арденнском предгорье, оборвавший молодую жизнь, откликнется на Рязанском проспекте, он не смолкнет, нет, не смолкнет, он будет звучать в грядущем. И какой-то другой раскат, прогремевший в тумане над Бугом, отзовётся за тридевять земель в джунглях Меконга — в каждом живом сердце горит и клубиться вечный огонь. Их сердца потухли, но живой огонь не угас, и потому пепел Клааса стучит в моё сердце.

Это я только прикидываюсь, будто пересмеиваюсь с Сюзанной, ах крошка Сюзи, будто похлопываю Ивана по плечу, эх Ваня, будто уплетаю глазунью, любуюсь окрестным пейзажем, но тут шуточками не отделаешься, пепел стучит, стучит и холодно внутри.

Намюр раскрылся внизу, в речной долине: тесные улочки, приземистые мосты над Маасом, взбегающие шпили колоколен. Из приёмника доносился беспечный шлягер, и мы продолжали мчаться. Я думал, спустимся в город, но машина, слушаясь руля Антуана, круто вильнула влево. Намюр остался в стороне от нашего курса. Миновали стадион, старую станцию, несколько улочек и скрипнули тормозами у придорожного ресторана с яркой вывеской. Напротив был крикливый магазин «Сто франков». «У нас любая вещь за сто франков».

— Пардон, мсье, но то, что мы ищем, не имеет цены.

В просторном зале сумрачно и тихо, лишь парочка миловалась в углу, сдвинув свои стулья к одной стороне стола. У входа призывно высился джоу-бокс со стеклянным колпаком. Я сунул в щель монету, наудачу нажал кнопку. Пластинка пришла в движение, скользнула на круг, закружилась — возник накалённый голос Эдит Пиаф.

За стойкой стояла пожилая женщина со спокойным и мудрым лицом. Потом Иван рассказал, о чём они говорили, Антуан поздоровался:

— Мы приехали к Альфреду Меланже. Нам очень нужен Меланже.

— Меланже здесь давно не живёт, — отвечала женщина, продолжая неторопливыми округлыми движениями вытирать бокалы.

— Но это был его ресторан, мы не ошиблись?

— Мы купили этот ресторан у Меланже вскоре после войны. Место не самое бойкое, но посетителей хватает. Нынче, правда, не очень густо. — Конечно, она уходила от ответа.

— Где сейчас живёт Альфред Меланже? — Антуан подвинулся ближе, поставил локти на стойку.

— Будет лучше, если вы поговорите об этом с мужем, он скоро вернётся из города, — она явно не доверяла нам.

— Это Виктор Маслов, русский лётчик, — пояснил Антуан, кивая в мою сторону. — Он прилетел из Москвы, чтобы повидать Альфреда Меланже. Его отец воевал с Альфредом и погиб здесь, в Арденнах. Я тоже был партизаном. Мы не хотим Альфреду ничего плохого, но нам необходимо встретиться с ним, он может рассказать нам кое-что о войне. Без Альфреда мы этого не узнаем.