Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович. Страница 29

ПИСЬМО С ДАЛЕКОГО БЕРЕГА

Андрей прилег на лавку, не раздеваясь Выпил он мало, но в голове шумело. Он лежал, закинув руки за голову, глядел в низкий потолок и не видел его. Как всегда, Андрея волновала мысль о скорой поездке в город. В Ново-Архангельске не было у него ни одной родной души, и все же каждый раз при мысли о городе его волновало предчувствие какой-то особенной встречи, которая не только наполнит его жизнь, но и сделает ее снова светлой и прекрасной.

Он рывком поднялся, решительно подошел к капитанской конторке, взял перо, чернила, бумагу и, освободив от посуды край стола, сел. Зная, что если хоть на минуту задумается — стоит ли писать? — то писать не будет, как было уже не один раз, он поспешно обмакнул перо в чернильницу.

«Едва взявшись за перо, я вижу уже две трудности для себя. Первая — мой язык. Заранее прошу извинить мой неотесанный стиль. В оправдание могу сказать, что обращаюсь я теперь среди людей необразованных и просто неграмотных и что для меня теперь легче действовать ружьем и ножом, чем пером.

Вторая трудность — наибольшая. Как передать на равнодушной бумаге все чувства человека, обреченного на бессрочное отлучение от родины, им пламенно любимой, и от людей, любимых столь же беззаветно и пламенно? Как передать через посредство бездушной бумаги тоску, а подчас и отчаяние, терзающие сердце изгнанника? Эту сердечную боль ч могу сравнить лишь с той болью, какую, я воображаю, испытывают белые медведи, убиваемые здешними эскимосами поистине варварским способом. В кусок топленого сала вмораживается спираль из китового уса. Зверь глотает вкусную приманку, сало в его желудке тает, китовый ус распрямляется и начинает терзать его внутренности. Но зачем я омрачаю Ваш взор этой ужасной картиной?

Я пишу вам с очень далекого берега. С какого? Откуда? Об этом ниже. А пока знайте, что ароматы многих экзотических стран и ветры многих океанов и морей принесет Вам вместе с моим письмом петербургский почтальон.

Ах, почтальон, почтальон! Вот он стоит передо мной в форменном мундире, в черной лакированной каске с гербом, с красивой полусаблей на перевязи и с большой черной сумкой через плечо. Бог мой, не надо было вспоминать этого почтальона! Вот уже и другие воспоминания встают передо мной, а самое печальное — это весело освещенные окна Вашего дома на Миллионной. Я знал, что в этот вечер у Вас елка, будут святочные гадания и ряженые, будут милые дурачества с переодеваниями, будут танцы, но не будет на этом веселом празднике меня. Я в этот вечер проехал мимо Ваших окон на лихой тройке, якобы в Стрельну, кутить. Но я ехал в изгнание.

Я уверен, что нет надобности объяснять Вам, с каким адом в душе покидал я Петербург. Но не только мое беспросветное будущее тревожило меня. Были и другие причины для моих страданий. Возможно, Вы догадываетесь, о чем я хочу сказать… »

Андрей бросил перо и горько, страдальчески улыбнулся: «Неужели я так и не найду в себе силы прямо спросить ее и потребовать такого же прямого ответа? Как попали к жандармам лондонские издания? Барон передал их, выпытав у Лизы хитростью или угрозами всю правду обо мне? А ее он выгородил, погубив одного меня. Или она сама отвезла газету и альманах в дом у Цепного моста, спасая себя ценой моей гибели? Или она сделала это в восторженном порыве преданности к обожаемому царю? Да, она узнала, что я враг царю, она считала меня нигилистом, „отвратительным Базаровым“, но способна ли она на подлый донос? Нет, не могу я оскорбить мою Лизу этим страшным подозрением! Я верю в нее. Она не предатель, она тоже жертва подлеца!..»

Андрей схватил перо и написал:

«Продолжать разговор на эту тему я не буду. Боюсь и Вам причинить душевную боль… Лучше расскажу о путешествии через всю Сибирь Онуфрия Мартыновича Бокитько, титулярного советника и заседателя земского суда, уволенного со службы по третьему пункту, то есть за взятку. Какова метаморфоза?

Но начну описание странствий моих прямо с Иркутска. Этот небольшой сибирский городишко, недавно казачье зимовье, запомнился мне, во-первых, потому, что его трясла лихорадка только что открытых в Сибири богатейших золотых месторождений, а по сему случаю в городе менее чем за полгода была выпита тысяча дюжин шампанского. А во-вторых, потому, и это основное, что здесь я купил за пятак в бакалейной лавочке уже пущенную на бумажные фунтики книгу: «Российского купца Григория Ивановича Шелихова [42] странствования в 1783 году из Охотска по Восточному океану к американским берегам». Жизнь этого купца, мореплавателя, открывателя новых земель, воина, дипломата, строителя городов, крепостей и основателя российской колонии в Америке восхитила меня. От иркутян я узнал, что Шелихов и похоронен в их городе. Я пошел на его могилу. На могильном камне высечена эпитафия Державина:

И здесь, на славной могиле русского Колумба, в душе моей родилось желание повторить не жизнь его, на что я не находил в себе энергии и таланта, а хотя бы его странствование. И я из Иркутска, который намечал концом своего путешествия по Сибири, поехал дальше на восток, в Охотск. Я решил переплыть два моря и в далекой Аляске похоронить себя и свое отчаяние. С аляскинского берега и пишу Вам.

В Охотск я прибыл весной и, долго не раздумывая, направился в охотскую контору Российско-Американской Компании, где и подписал контракт на службу в наших американских колониях. По условиям контракта, я обещался «в течение пяти лет со всем усердием способствовать к успехам Компании, коя всех нас питающая мать». Компанейский бриг, доставивший в Охотск аляскинские меха, через три дня уходил обратно в Ново-Архангельск с товарами для колонии. Название брига было «Авось». Многозначительное название, неправда ли? Пуститься на авось в неизвестность! Бриг выпалил из двух пушек, и прощай Россия, прощайте и Вы, горькая моя любовь! Я плыл в мерцающий блеск моря, в неведомые дали, в мир приключений!

Хотите знать о моей жизни здесь, на Аляске? Я зверовщик, то есть промысловый охотник на пушного зверя. Это очень тяжелое и опасное ремесло, но я полюбил его. У меня каждый день поединок с дикой беспощадной природой и зверями, затяжная и тяжелая борьба за жизнь. И эта борьба многому научила меня. Я научился тащить на себе десятки верст многопудовую кладь, мчаться на собачьей упряжке, лететь среди порогов и водоворотов на хрупкой берестяной лодке-каноэ и ходить по темным, сырым аляскинским лесам, не проваливаясь в завалы гниющих деревьев. Я умею найти нужную мне тропу и в лесу, и в горах, и в тундре, и в лабиринте озер, ручьев, рек. Я сумею в голой тундре, где нет ни деревца, ни кустика, найти топливо для моего костра и смогу, если пробирает дрожь, раздеться и сесть в ледяную воду. Замечательное согревающее и укрепляющее нервы средство! Рекомендую это петербургским нервическим девицам и нежным дамам, которые вылезают из-под пухового одеяла не раньше, чем горничная затопит в спальне печь. Я умею днями обходиться собачьей едой, полугнилой рыбой юколой. А бывало и хуже: обмораживая пальцы, выцарапывал из-под снега олений мох и с отвращением жевал его. И никто здесь не считает это за подвиг или за особенную доблесть. Это наш повседневный прозаический труд ради куска хлеба. Так добываются горностаевые боа, собольи палантины, куньи муфты, бобровые воротники, беличьи и лисьи салопы.

А нападения свирепых дикарей, которым посвящены многие и многие страницы, и Вами, наверное, читанных Фенимора Купера и Майн Рида? Бывало и это, но не столь часто. Дикари, что дети, они по-детски жестоки и по-детски справедливы. Если вы привязали их к себе ласковым обращением, они, рискуя жизнью, выручат вас из беды, вытащат из речного водоворота или поделятся с вами последним куском, зная, что это грозит им голодной смертью. А если сердца их к вам равнодушны, они не будут разборчивы в средствах, и то, чего не смогут у вас выторговать или выпросить, отнимут насильно, просто-напросто застрелят вас из-за угла за пару одеял или дешевенькое ружье. Случалось и мне защищаться и наносить удары, и отражать нападения и самому нападать. А верными моими союзниками в этой кровавой войне были лишь мой штуцер и Молчан. Особенно последний. Он первый бросался на врага и на себя принимал удары, направленные в меня. Вы спросите, кто же этот великодушный, благородный человек? Это не человек, а пес. Но у этого пса золотое, преданное и смелое сердце. Кроме того, он не болтлив, чем и заслужил свою кличку. А я как, возможно, Вы помните, и среди людей не любил болтунов.